Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Веселое любопытство, которое мне внушал этот медвежонок, обернулось чувством легкого раздражения, но я постаралась не дать ему этого заметить. Пока он рассыпался в банальностях и пустых фразах вперемешку с сокрушенным кудахтаньем, я «устремила на него пристальный и величественный взор, восседая на стуле с абсолютно прямой спиной», как он напишет потом в своих мемуарах. Я наблюдала за ним, подметив чуточку напыщенные манеры, широкие и слегка оттопыренные уши, почти неестественно белые ресницы, адамово яблоко (какое прелестное словечко!), выдававшееся вперед из-под узкого и тесного воротника рубашки, во всех подробностях рассмотрела твидовый костюм а-ля Браммелл, башмаки из рыжеватой кожи, начищенные до блеска, – их позолоченные пряжки словно искрились. Из кармана пиджака выглядывала трубка, которую он не посмел закурить в моем присутствии. А уходя, мой гость забыл зонтик, что дало ему повод через несколько дней снова зайти. Из новой встречи и вовсе получился почти что полный пшик, и я начала подумывать, что бы такое предпринять, дабы отделаться от столь назойливого недотепы![68]

В третий раз он явился вместе с послом, сэром Бьюкененом, как о том и предупредил. Нечего и говорить, что Дуняша надраила до блеска то немногое из серебряной посуды, что было у нас, вытерла всю мебель и положила поверх больших блюдечек еще и маленькие – ради чаепития в русском стиле: чай с брусничным вареньем, пирожки с творогом и блины.

В то время британский посол никуда не выезжал без личного шофера – тот был своего рода телохранителем: богатырского сложения, в двурогой шапке с плюмажем. Дул свирепый и ледяной северный ветер. Сэр Бьюкенен поинтересовался, можно ли его шоферу подняться в дом, чтобы обогреться, и разрешение немедленно было дано. Моя наивная Дуняша, потрясенная геркулесовой наружностью шофера, приняла его за посла, что вызвало забавное недоразумение, сразу разрядившее атмосферу, а меня оно погрузило в задумчивость, так как подчеркнуло глубокий социальный разрыв между пришедшими в гости джентльменами и такой скромной парой, как мы с Василием.

Солнечные лучи, отражаясь от ледяной ряби канала, затеяли на потолке узорчатую игру света и тени, вызвавшую у моих гостей восхищенные восклицания. Ветер доносил до нас далекий ритмичный звук солдатских шагов – там с громкой, летевшей к небесам маршевой песней проходил полк. Ритмичным казался и оглушительный стук барж о камни набережной.

Оба дипломата похвалили мебель из карельской березы медового цвета… и безмолвно застыли, увидев деревянное блюдо с фольклорными росписями; я любила его за простодушную пестроту, но сейчас оно вдруг показалось мне слишком уж деревенским.

За разговором сэр Бьюкенен превозносил достоинства своего второго секретаря, который, по его утверждению, вот-вот продвинется по службе и не ровен час сам станет послом.

Оба они поинтересовались, чьи это портреты украшают стены комнаты. Я объяснила, что это Мария Тальони и Карлотта Гризи, две знаменитые романтические балерины родом из Италии, – а Италия, как и Франция, вполне может считаться родиной балета. С этими балеринами связаны интересные истории. Мария, для которой ее отец создал «Сильфиду» (не путать с «Сильфидами»!), первой придумала подкладывать ткань в носочки балетных туфель, чтобы, приподнимаясь на кончиках пальцев, создавать иллюзию парения в воздухе. А прекрасная Карлотта с волшебными лиловыми глазами внушила безумную любовь поэту Теофилю Готье, когда тот увидел ее танцующей в «Жизели», причем либретто к этому спектаклю он сам же и сочинил – став первым французским автором, поучаствовавшим в создании балета.

Меня осыпали благодарностями за такие объяснения. Генри Брюс, впервые увидевший меня на сцене в 1910 году в Берлине, уже не запинаясь, заявил, что во мне соединяются достоинства Марии и Карлотты. Я не случайно пишу «не запинаясь». Бывают же такие превращения – словно змея сбрасывает старую кожу! Нервные подергивания лица вдруг куда-то почти совершенно исчезли. В беседе он был просто блистателен, сыпал шутками. Эта встреча втроем раскрыла мне глаза: если Генри сперва показался мне неуклюжим, почти что посмешищем – то лишь потому, что в моем присутствии он до смерти робел. Так я его впечатляла! Посол влиял на него умиротворяюще – и вот он расслабился и явил свое «глубинное я».