Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

С 1915 года и до большевистской революции питерская интеллигенция собиралась теперь в резиденции его превосходительства Мориса Палеолога, посла Франции в России, собиравшего у себя общество не столь маргинальное, как в «Бродячей собаке», зато более интернациональное, цивилизованное и политизированное. Из окон прекрасного частного особняка на набережной Французов (ныне это набережная Кутузова) открывался захватывающий вид на Неву. Еженедельные обеды, устраиваемые то в одном роскошном зале этой резиденции, то в другом, утонченностью гостей и возвышенностью бесед скрашивали тусклую и тлетворную атмосферу Петрограда тех лет. И я обрела там убежище, причем как «интеллектуальная балерина»! Разве меня не признавали «духовной дочерью Андерсена и Нерваля»?

Иногда к нам присоединялся и мой брат Лев – тогда он как раз защищал диссертацию и готовился занять место преподавателя Петроградского университета, при этом продолжая преподавать в Православной академии. Потешная сумасшедшинка «Бродячей собаки» его всегда отталкивала – зато в лице Мориса Палеолога (быть может, дальнего кузена со стороны нашей матери) он обрел внимательного и образованного слушателя.

Морис Палеолог любил балет и не пропускал ни одного из моих спектаклей. В «Мемуарах», опубликованных им позднее, «Царская Россия во времена мировой войны», он тонко отзывается о моих выступлениях 1916-го – в «Сильвии» (на музыку Лео Делиба) и «Ненюфар» с хореографией Петипа.

«Сильвия», которую я танцевала в коротенькой греческой тунике, пестро раскрашенной Добужинским, получила из всех моих ролей самые многочисленные и восторженные отклики. В начале балета нимфа-недотрога, я по ходу действия постепенно превращаюсь в мстительницу Диану. После родов Ника я сильно похудела и теперь, сама того не желая, обладала гибкой фигурой и осунувшимся лицом «роковой женщины», о котором всегда мечтала.

Постоянным посетителем был еще и Валериан Светлов. Именитый балетный критик, он нередко становился объектом насмешек. За яркую расцветку жилеток, манерную физиономию и неистребимую склонность без умолку тараторить и повторяться от одной статьи к другой его прозвали Попугаем. Он коллекционировал редкие вещи, связанные с искусством танца. Как-то вечером он вытащил из кармана крошечную балетную туфельку, принадлежавшую Тальони, и испанский гребень Фанни Эсслер, – они так и переходили из рук в руки, пока не обошли весь стол. Уже на склоне лет Светлов женился на балерине Вере Трефиловой – та уже дважды овдовела. Весьма критично отзывавшийся обо мне в начале моей карьеры, он следил за моим развитием и по мере моего профессионального роста стал самой твердой моей поддержкой. Нас связала крепкая дружба, и когда я не знала, что делать с маразмом в моей личной жизни, умел найти слова, приносившее мне облегчение и даровавшие надежду.

Осмелюсь сегодня написать, что, переступая порог французской резиденции, я оставляла тяжкую ношу своих забот в гардеробе и на несколько часов забывала супружеские неприятности. Мы чувствовали себя как будто на воздушном шаре, в комфортной башне из слоновой кости, из которой, все в вечерних туалетах и наслаждаясь французскими винами, могли наблюдать за тем, как развивается История. Не будь этих постоянных встреч, на которых присутствие верных друзей и новых одухотворенных и благородных лиц придавало мне сил сохранять хорошую мину, со мной, несомненно, случился бы нервный срыв.

У Палеолога я снова встретилась с Александром Бенуа, ставшим интимным другом посла и его основным информатором, как и художник Константин Сомов, бывший участник «Мира искусства» и посетитель «Бродячей собаки». Этот влюбленный кавалер из XVIII века, с удовольствием вдохновлявшийся эротизмом, еще придумает для меня несколько сценических костюмов – например, костюм Ангела в постановке на мою хореографию «Рождественской оратории» Баха. Генри включил в «Тридцать дюжин лун» мою фотографию в этом костюме, он очень ее ценил.

Сомов делил квартиру с другом (интимным), английским писателем моих лет, невероятным болтуном, которому суждено будет стать автором бестселлеров как в Соединенных Штатах, так и в Великобритании: Хью Уолполом. В России Хью отвечал за британскую пропаганду, и его бесценный опыт пригодился ему при сочинении самого знаменитого романа о Петрограде революционных лет: The Secret City («Секретный город»), где упоминается и мое имя. Я приобщила его к русскому языку, а он в ответ преподал мне уроки английского, позволившие мне значительно продвинуться, что еще теснее сблизило нас с Генри.

По стопам Светлова, Сомова и Уолпола пошла и целая банда юных денди-балетоманов с богемными манерами и лукавыми рожицами – за густые шевелюры и квадратные бороды их прозвали «ассирийскими бородачами». Мне они казались забавными, однако Палеолог, решив, что они слишком претенциозны и дурно воспитаны, довольно скоро выставил их за дверь. Однако, что ни говори, а революция могла оправдать такую их бесцеремонность.