Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Договорившись с Генри, я предусмотрела все. Надо было наконец покончить с этой ложью. Мы вместе составили текст моего «разоблачения». Было раннее утро. Никиту ради безопасности я собиралась отправить с Дуняшей к одной своей подруге. Генри вызвался приехать и мерить шагами улицу прямо у нас под окнами – он должен был вмешаться в случае возможного несчастья (взрыва ярости у Василия или попытки самоубийства…).

В решающий день я встала спозаранку, приготовила завтрак. Василий в это время умывался. Я дожидалась подходящей минутки, уже несколько раз упустив ее. К девяти часам мы уже выходили из-за стола. Вот тут я, с бешено колотившимся сердцем, опустошенная, не смея взглянуть мужу прямо в глаза, «отбарабанила» ему заготовленный текст слово в слово со всей «дипломатичностью» (это словцо придумал Генри) и достоинством, на какие только оказалась способна. Закончила я мольбой о прощении, сказав, что сознаю, какое зло ему причинила.

Василий выслушал меня не перебивая.

– Это тот английский дипломат, не так ли? – спросил он бесстрастно.

Потом встал, подошел к дверям, надел пиджак и шляпу и вышел из квартиры как автомат. Из окна я сделала Генри знак проследить за ним. Мне хотелось одной нести ответственность за такое испытание. Я позвонила подруге; та согласилась приютить у себя Никиту еще на некоторое время.

День я прожила, рухнув навзничь на кровать, не в силах ничего делать, сложив руки на животе, словно младенец все еще был там, – покачивала его, напевала что-то, утешая, хотя сама то и дело срывалась в рыдание. Вот оно, безумное отчаяние «Жизели» – я была в шаге от того, чтобы испытать его.

Василий вернулся к ужину – и все эти вопросы, которые я бессчетное число раз повторяла про себя, все эти бесконечные «почему», лавины ругательств, попреки и угрозы, которых я так страшилась, наконец обрушились на меня грозовым ливнем. Василий требовал, чтобы ему вернули «его сына». Я отказывалась. Он хотел ударить меня, но вовремя спохватился и рухнул, весь в слезах. Немного позднее я – совсем лишившаяся способности спать, находясь в тревоге и днем и ночью, ежеминутно выслушивая требования оправдывать даже самые незначительные поступки с моей стороны, вспоминать, куда и зачем я ходила, называть имена даже случайных людей, с которыми встречалась в ту пору, когда был зачат ребенок, – впала в неврастению и три дня провела в больнице.

В начале 1916 года я собрала вещи и переехала жить к Генри вместе с Никитой и Дуняшей.

Я облегчила совесть. Путь мой был предопределен: жить рядом с отцом того, кто отныне станет центром всей моей жизни, моего сына; дать ему семью и будущее, достойное этого имени.

Из-за всех этих передряг я пропустила турне в Соединенные Штаты, организованное Дягилевым. Ольга Спесивцева заменила меня в «Видении розы», но я не жалела об этом.

* * *

Забрезжило утро. Всю ночь я просидела над этими страницами, которые так опасалась писать. Прежде чем лечь и немного поспать, надо пойти и преклонить колена перед иконой, висящей высоко под потолком в углу моей спальни. Да простит меня Бог – я разбила жизнь Василия Мухина.

Выбор изгнания

Биконсфилд, 30 мая 1969

Утром 7 ноября 1917 года (25 октября по юлианскому календарю) власть захватил Ленин, возглавивший партию большевиков. Еще накануне на вечере памяти Чайковского я танцевала в Мариинском «Щелкунчика» перед почти пустым залом. Половины труппы не было, и спектакль мы давали «пунктирно».

Интересно, что первые дни революции принесли что-то вроде облегчения. Новые власти с помощью громкоговорителей призывали к миру. Они объявляли об улучшении положения «народных масс» и наступлении новой эры. Я, в противовес Генри, верила, что ситуация получит положительное развитие… быстро преодолев начальные «ребяческие» представления и неизбежные оплошности.

В художественном плане на основе последних авангардистских достижений наметился порыв обновления, и в паруса дули ветры эксперимента. В рамках «Пролеткульта» («пролетарская культура») художники, в одночасье ставшие рисовальщиками плакатов, соревновались, чье воображение лучше послужит целям новой пропаганды. В театре «механики» в костюмах, изображавших поршни, бормотали на языке «зауми» что-то о биомеханических ритмах повседневной жизни эксплуатируемого рабочего. Архитекторы – их теперь перекрестили в «конструктивистов» – в чертежах старательно изучали каждый винтик древних городов, чтобы изобрести детали града будущего.

Маяковский, глашатай новых времен, объявлял о радикальном пересмотре всего что есть, и призывал поэтов и художников выковать новое искусство, призванное послужить новой политической линии.

Граждане!..
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова.