Я тебя куплю

— От обиды, Камиль. Годами я возлагал на тебя надежды. Мне все друзья завидовали, когда я о тебе рассказывал, фотографии из армии показывал. Я жил с благодарностью Насте за тебя. Не за Ромку! За тебя! Ты был мне роднее них, — он пальцем указывает на Адель.

Она осушает стакан и наполняет его снова. Эта стерва непрошибаема.

— Так это из чувства благодарности ты сначала мне подарил отца, а потом отнял? — шиплю, презирая этого человека еще сильнее за его дешевые отговорки. Не могу видеть в нем умирающего отца, вижу безжалостного эгоиста.

— За родных детей стыдно было. На тебя рассчитывал.

— Я помню, при каких обстоятельствах ты меня в кадетскую школу перевел, а Адель в Италию отправил.

— Ради тебя. Чтобы она не сгубила! — он повышает тон, опять указав на дочь. — Но ты после дембеля снова к ней прибежал.

— А ты хоть попытался задаться вопросом, почему?! — кричу я громче. — Нас было шестеро… Шестеро, твою мать! И только одного спасли. Меня! Я с ними от зари до зари… — говорить не могу, от воспоминаний в горле ком растет. Задыхаюсь от собственных слов. — Ты Азиза видел? Так вот… Его брату старшему на моих глазах голову отрезали. За сраных пятнадцать минут до прихода наших… Мы были больше, чем друзья. С Ромкой такого доверия нет, как с ним… Тебе не понять… Я домой вернулся, к семье, от которой помощи ждал.

— И чем же Адель помогла? Вывела тебя на тех скотов? Чтобы ты их всех до единого вырезал? Некий солдат по кличке Призрак?

— А они не имели права жить, — цежу, вспоминая каждого ублюдка, что молил меня о пощаде.

— Вот это и ранило меня, сынок. Твоя преданность мести и Адель.

— Адель, Адель! Сколько можно?! Она протянула мне руку помощи, когда ты сказал, что я тебе больше не сын!

Чеховской нервно улыбается. Уперев руки в бока, вздыхает и поднимает лицо. Не понимает он меня. Никогда не поймет. Зациклился на событиях восемнадцатилетней давности и теперь видит то, чего нет.

— Я виноват, — повторяет он. — Переосмыслил, что натворил. Не отправил бы Адель в Италию, она не схлестнулась бы со своим мафиози. Не отдал бы тебя в кадетское, ты не оказался бы в армии, не попал бы в плен. Но тебе было пятнадцать, Камиль. Я не мог позволить вам…

— Это бы само прошло! — перебиваю я. — Я бы повзрослел, одумался, гормоны бы утихли.

— Думаешь, я не знаю, какая она ведьма? — И снова намек на Адель. — Она-то на девять лет старше тебя. А тормозов не было. И судя по всему, по сей день нет.

— Хватит, — вздыхает моя сестрица, поднявшись с кресла. Пошатываясь, рукой опирается о стол. — Хватит меня унижать.

— Ты сама себя унизила в моих глазах в тот день, когда совратила своего сводного брата. И неизвестно, что было бы с ним, не застукай я вас.

— Ты об этом прилетел поговорить? К твоему сведению, у меня замечательный муж, — хвастает она заплетающимся языком. — У Камиля новая пассия, — докладывает уже с пренебрежением, трепля во мне ярость. — Так что успокойся. Все угасло в тот день, когда я села на самолет до Рима.

— Я лишь хочу задать вам один вопрос, — наконец переходит он ближе к делу. — Не могу умереть в сомнениях. Семнадцать лет об этом думаю.

Мы с Адель напряженно переглядываемся, и отец, взглянув на нее, озвучивает этот замучивший его вопрос:

— Лучиана — дочь Камиля?

— Что? — доносится тонкий, растоптанный жгучей истиной голосок медсестрички из-за моей спины.

Глава 8. Чужой

Ася

Плевок.

В душу. В сердце. Во все святое.

Тьма наползает со всех углов, засасывает меня в эпицентр тухлой лжи. Сгущается вокруг Камиля, возвращая ему истинное лицо. То, на которое я, наивная жертва, натянула маску благородия. От убийцы ждала искренности, доброты, любви.

Набитая дура!

Я выскакиваю из гостиной, не дожидаясь кровожадной усмешки Адель, ответа, каким бы он ни был, объяснений Камиля. Просто бегу вон из дома. Не надев пальто, мчусь к машине, глотая слезы. Не чувствуя холода, потому что объята куда более колючим льдом.

— Азиз, отвези меня отсюда! — реву не своим голосом. — Сейчас же!

Но его взгляд прикован не ко мне, а к тому, кто уже вырастает за моей спиной. Схватив за руку, резко разворачивает к себе.

Злоба, обида, разочарование. Они пронизывают меня с головы до ног. Размахиваюсь на звериных рефлексах, и раскатистый звук звонкой пощечины сотрясает воздух. Ладонь жжет, и пальцы сжимаются в кулак. Стиснув зубы, ударяю им по мужскому плечу, отталкиваю, рыдаю и снова отталкиваю.

— Будь ты проклят, Асманов! Ненавижу тебя, подонок!

Он ведет челюстью, явно озадаченный, как же мне, хрупкой девчонке, все же удалось ударить его. А вот так! Хватит! Устала! От всего устала! В желтой прессе нет столько вранья, сколько обрушилось на меня от их семейки, стоило однажды ошибиться номером дома.

Я сочувствовала ему, винила Чеховских во всех бедах, открылась ему, поверила… Негодяй, мерзавец, лжец, эгоист…

Обеими руками оттолкнувшись от него, задом упираюсь в капот машины.

— Не прикасайся ко мне, слышишь? — рычу, всхлипывая. — Никогда. Больше никогда не прикасайся.