Я тебя куплю

Хватаю пушку, быстро заряжаю, кайфуя от ее тяжести в руке. Дергаю затвор, кладу указательный палец на спусковой крючок, захлопываю сейф и возвращаюсь наверх.

Шагая мимо ошалелой охраны, скриплю зубами. Парни только и успевают подносить запястья ко рту, сообщая обо мне. Но никто не задерживает. Взгляда боятся. Знают, что в таком состоянии любому черепушку прострелю.

Врываюсь в гостиную, где замечаю лишь размытые силуэты брата, Адель, гребаного Глеба. Однако одна фигура четкими гранями выделяется на фоне остальных. Поднимаю ствол, целясь точно промеж его глаз. Он не дергается, даже слабо улыбается.

— Камиль! — бросается ко мне брат.

Я ногой захлопываю дверь и перевожу пушку на него.

— Отойди, — шиплю. — А то шлепну.

— Камиль, очнись!

— Отойди! — рявкаю, вынудив брата застыть. Опять целюсь в господина Чеховского. — Признайся, ты приехал, чтобы меня за собой в могилу утянуть? Ты хоть понимаешь, что сделал? Ты только что убил меня! — рычу, не замечая, как дрожит собственная рука. — Она ушла от меня разбитой, преданной! Она не вернется! Я не верну ее, чтобы не стать стыдом этого ангела!

— Камиль, убери оружие, — устало вздыхает Адель, опустившись в кресло. — Или стреляй уже. Ничего не изменится. Наш отец и так покойник. Может, даже милость окажешь ему.

Черт! Сука! Змея! Стерва! Точно в цель попадает. Пуля — избавление для Чеховского от мук. Мгновенная смерть. Да еще и от моей руки, чтобы преставиться с твердым убеждением в своей правоте.

Нет, он не имеет на это права. Пусть смотрит, наблюдает, видит, что стало со мной, когда он отвернулся от меня. Человек, чью фамилию я мечтал гордо носить, дать ее своей жене, детям. Человек, которого я называл папой, позже отцом.

Но ведь я Асманов. Сын жалкого, бездушного слабака. Слово в слово помню. Десять лет они отравляли меня. Пора уважить господина Чеховского, доставить ему удовольствие.

Я медленно опускаю ствол и, продолжая смотреть ему в глаза, требую:

— Адель, заказ!

Она на мгновенье теряется. Как-то неуверенно выдвигает ящик стола, выуживает папку, вскрывает и швыряет на край стола фото.

— Фазу. Заказ от Шамана.

Все чувства отключены. Эмоции сводятся к одной — самопрезрение. Я — лишенный сострадания убийца. Мне плевать, кого мочить, лишь бы за это платили.

Бросив на фотографию беглый взгляд, снова поднимаю его на господина Чеховского.

— Будет сделано! — отвечаю предельно ясно, резко, без малейшей запинки.

Круто развернувшись, выхожу из гостиной. По пути убираю ствол под свитер за спину, беру куртку у служанки, надеваю уже на улице. Стреляю у охранника сигарету и ключи от тачки.

Закуриваю за рулем, затягиваюсь поглубже, чтобы мозги затуманить, расплавить, в кисель превратить. Смотрю на свое отражение в зеркало заднего вида. Пальцами касаюсь той щеки, что заслуженно получила от медсестрички, криво улыбаюсь.

Прости, девочка, прости, умоляю…

Поправляя зеркало, замечаю бутылку на заднем сиденье. Не раздумывая, откупориваю, делаю несколько жадных глотков пойла. Жар спускается по груди, ударяет в башку, разливается по рукам и ногам.

Докуриваю, выбрасываю окурок за окно, завожу тачку и гоню прочь.

Ты извини, пацан. Если не я, они другого пошлют. Но рано или поздно тебя грохнут. Я сделаю это быстро. Ничего не почувствуешь, героем умрешь. Лично твоему боссу соболезнования преподнесу, заказчика сдам. Так и быть, цветы на твою могилу приносить буду.

Врубаю радио погромче. Уши закладывает от адреналина. Ускоряюсь, обгоняю, маневрирую, стираю резину об асфальт. Въехать бы в какой-нибудь столб, разбиться ко всем чертям. Сколько людей сразу облегченно вздохнет. Хотя. Наверное, так и сделаю. Только не сейчас. Сначала шкуру с Глеба спущу. Медленно и со вкусом. За каждую слезинку медсестрички. Моей чистой девочки…

Глаза щиплет, и я охреневаю, почувствовав, как горячая струйка стекает по щеке. Смахиваю пальцами, вижу влагу. Твою мать, я что, реву?!

Как же больно в груди. Все ноет. Но не сломанное ребро. Сердце ноет. Засыхает. Стонет. Увядает. Как недавно распустившийся цветок, который сорвали с куста и швырнули в помойку.

Она настояла на этом разговоре, чтобы помирить нас с отцом. И этот на первый взгляд совсем безобидный совет вылез ей боком. Себя в жертву принесла.

Да, девочка, я все помню. Каждое твое слово, движение. От твоей улыбки звезды сияют ярче. От твоей настойчивости мурашки по коже. Знал же, что запачкаешься, но не остановился. Не смог. Очаровала ты меня. Как никто. Никогда.

Ствол упирается в поясницу, обжигая и напоминая, какое я ничтожество. Судья, присяжный, палач.

В голове каша. В чем моя сила? В чем слабость?

«О мамке и братишке позаботься…»

Последние слова, что я услышал, сидя в клетке, как животное, загнанный зверь, ожидающий своей участи.

Позаботился. Но как? Раньше считал, что все сделал правильно. Азизу не приходится вздрагивать и бояться. Он сам стал грозой. И мишенью. Разве это называется «позаботился»? Я сам увяз и его за собой потянул.