Я тебя куплю

Хлесткая тень надвигающейся бури накрывает его искаженную ужасом рожу. Его вонючие пальцы разжимаются. Медсестричка падает на стол, быстро сгребает под себя ноги и отползает на другой край, пока я мерной, но твердой поступью приближаюсь к этой паскуде.

Разминаю шею, довольствуясь тем, как он лихорадочно пятится вдоль стены, шлепает онемевшими губами, выкатывает глазные яблоки, из которых я сварю суп для Маркизы. Облизываюсь от предвкушения этого долгожданного момента. Семь лет гадал, когда же это случится. Последняя капля моего терпения.

— Под тобой лужа, дерьмо ты собачье, — цежу, зубоскаля.

Не опускает морды. Так чует, как по ногам течет.

— Господи, — шепчет медсестричка.

Сколько разочарования и прискорбия в ее голосе. Подвыпившая, уставшая, напуганная, но соображает, какое посмешище ее бывший. Хилое, жалкое, слабое, физически недоразвитое существо. Заморыш, размазня под дорогим костюмом от узнаваемого кутюрье. Как куча говна, завернутая в конфетный фантик. О такого даже руки марать стремно. Тошнота к горлу подкатывает.

Но подхожу к нему вплотную, изучаю трясущийся подбородок, хлюпающий соплями нос, бегающие по моему лицу глаза. Прислушиваюсь к сбившемуся дыханию, стучащим зубам, почти остановившемуся сердцу. Он подыхает. Просто от того, что я рядом, дохнет.

— Позорище, — шиплю, торжествуя над ним. — Убогое подобие человека.

Сжимаю кулак, хрустя хрящами. Мышцы руки огнем горят от неудержимой тяги врезать этому ублюдку в челюсть. Так, чтобы весь зубной состав тронулся. Чтобы череп восстановлению не подлежал. Чтобы он до конца своего сраного существования через соломинку питался.

Он сжимается подо мной. Вдвое уменьшается. Превращается в мерзотную субстанцию, плача и моля не трогать.

Медсестричка никогда так не дергалась и не икала, стойко все мои угрозы принимая. Отпор давала. Наступала. Контратаковала. А этот отброс скрючивается, силясь сквозь пол просочиться, лишь бы избежать расплаты.

Перед глазами кроваво-алыми пятнами мелькает истерзанный горькой правдой образ медсестрички. Не знаю, какой ярче: тот, что я видел, когда она узнала о Глебе; или тот, что я видел сегодня днем. Так или иначе, возмездие уже жжет мою руку, ползет по позвоночнику, проникает в мозг, дырявит грудь.

Ты будешь жить, падла. Будешь видеть, как она счастлива без тебя. Только потому что я позволил.

Со всей дури припечатываю ему по роже. Его откидывает метра на три, в угол, где он оседает переломанным манекеном на пол. С застывшей на лице паникой. С окровавленными губищами. С глазами навыкат и смещенной челюстью.

Кулак вибрирует от отразившегося хруста. Смахиваю это эхо, ощущая зарождающееся вслед за этим облегчение, подгоняемое диким воем мерзавца.

Появившаяся на пороге официантка с визгом роняет поднос с ужином и хватается за голову.

— Вызови «скорую», — велю ей с угрожающим равнодушием.

Снимаю с себя куртку, накидываю на плечи застывшей на столе медсестрички, сгребаю ее в охапку и выношу из кабинета. Мою маленькую, глупенькую девочку, вновь прижавшуюся ко мне, как к единственному спасителю.

— Брат! — Ко мне подскакивает Азиз. — Что стряслось?!

— Воды пусть принесут, — прошу, относя медсестричку в вип-комнату. — Варвару домой отвези, а то она там на коленях какого-то старикана дрыхнет. Организуй ему пойло за наш счет.

— Брат, я только отлить отошел…

— Давай отсюда, Азиз, от греха! — строже гоню его, пока и ему не всыпал.

Он вмиг исчезает. Ни единой оплеухи от меня не получил, но знает, как кулак почесать люблю.

Секунду медлю перед диваном. Усадить медсестричку на него? Или к себе на колени? Хочу так и держать в своих объятиях, но кто я такой, чтобы позволить себе такую вольность?

Сажу ее на диван, сам рядом опускаюсь на пол на колени. Она хмуро оглядывает меня, отстраняется и опускает лицо.

— Спасибо, — бурчит скупо и невозмутимо.

— Вода, Камиль Захирович. — Официантка подает стакан. — Что-нибудь еще хотите?

— Не беспокойте нас.

Покорно кивнув, она удаляется, задернув плотную ширму.

Комнатка тесная, с зеркальными стенами и тусклым освещением. Кроме дивана и шеста в центре ничего нет. Не самое подходящее место вымаливать прощение.

Дрожащей рукой медсестричка берет стакан и делает несколько глотков. Отставляет его на пол, замечает стянутый чулок, начинает подтягивать. Взволнованно, но все равно изящно. Будоражит мои фантазии, вырвав из них с колючей беспощадностью:

— Уходи, Камиль.

— Я не для того перед тобой на колени встал.

— Тогда уползай. Только оставь.

Поправляет юбку, дотягивая ее до колен, и запахивает блузку, скрывая от моих глаз тот самый бюстгальтер из заветного красного пакета. Я выбирал. Аж гордость берет.

Вот мы и поменялись ролями. Она превратила меня в бесправного пленника. Сама стала бесстрастной, какой-то отсутствующей.

Я так и не шлепнул пацана. Она не кинулась подтирать сопли Глебу. Оба переступили черту. Ничья.

— Не уйду, — заявляю категорично и дерзко. — Ползком за тобой тащиться буду, но не отстану, пока не простишь.