Я, Титуба, ведьма из Салема

Да, я знала, что компания девочек предается опасным играм. Но закрывала на это глаза. Разве все их глупости, перешептывания, безумный смех не делались в отместку за ужасную повседневность их существования?

«В прегрешении Адама мы все погибаем…»

«Этот позор у нас на челе, мы не можем его стереть», и так далее.

По крайней мере, на несколько часов они снова становились свободными.

И вот однажды вечером, после ужина, Бетси, вся напрягшись, соскользнула на пол и осталась лежать там, вытянувшись, скрестив руки, закатив глаза, оскалившись так, что были видны ее молочные зубки. Я поспешила на помощь. Едва моя рука прикоснулась к ее, как Бетси отпрянула, испустив вопль. Я пришла в замешательство. Тогда госпожа Паррис бросилась к ней и прижала к себе, настолько забывшись, что стала покрывать ее поцелуями.

Я вернулась на кухню.

Наступила ночь; каждый удалился к себе в комнату. Я из осторожности выждала некоторое время, а потом украдкой снова спустилась по деревянной лестнице. Затаив дыхание, я приоткрыла дверь в комнату Бетси, но, к моему удивлению, там было пусто, словно родители взяли ее к себе, чтобы защитить от неведомого зла.

Невольно я будто снова увидела, какой взгляд бросила на меня госпожа Паррис. Поразившее Бетси неведомое зло могло прийти только от меня.

Вот она, материнская неблагодарность!

С тех пор как мы покинули Бриджтаун, я не переставала быть безгранично преданной госпоже Паррис и Бетси. Я караулила малейшее чихание, останавливала первые приступы кашля. Я старалась положить в их похлебку приправы, чтобы та стала ароматнее. В самый сильный ветер выходила за фунтом патоки. Несмотря на снег, отправлялась за несколькими початками кукурузы.

И вот в мгновение ока все это оказалось забыто, я стала врагом. По правде говоря, возможно, я никогда и не переставала им быть, да и разве госпожа Паррис не завидовала тем узам, которые связывали меня с ее дочерью?

Если бы я пребывала в меньшем замешательстве, то попыталась бы воспользоваться разумом и понять причину такой перемены. Вот уже несколько месяцев Элизабет Паррис живет в пагубной атмосфере Салема среди людей, которые считают меня прислужницей Сатаны и повторяют это при каждом удобном случае, удивляясь, как это нас с Джоном Индейцем терпят в христианском доме. Вполне вероятно, подобные мысли могли, в свою очередь, отравить и ее, даже если в первое время она их всеми силами отвергала. Но я была не в состоянии отдалиться от боли, которую чувствовала. Измученная, я поднялась к себе в комнату, где, одинокая и огорченная, улеглась в кровать. Прошла ночь.

На следующий день я, как обычно, спустилась первой, чтобы приготовить завтрак. У нас были прекрасные свежеснесенные яйца, я разбивала и взбалтывала их, чтобы приготовить омлет, когда услышала, что семья собирается вокруг стола для ежеутренней молитвы. Сэмюэль Паррис громко окликнул меня:

– Титуба!

Каждое утро он звал меня именно так. Но в то мгновение его голос звучал по-другому, угрожающе! Прежде чем откликнуться на зов, я помедлила.

Едва я появилась в дверном проеме, завернувшись в шаль – недавно разожженный огонь еще дымил, не давая тепла, – как маленькая Бетси вскочила и принялась с криком кататься по полу.

В ее воплях не было ничего человеческого.

Каждый год в преддверии Рождества рабы обычно откармливали поросенка, которого предавали смерти за два дня до праздничной трапезы, чтобы его мясо, погруженное в маринад из лимона и листьев индийского дерева, успело избавиться от вредных примесей. На рассвете поросенка резали, затем подвешивали за задние ноги к ветвям калебасового дерева. Пока кровь стекала, сперва пузырящейся струей, а затем все слабее и слабее, он издавал хриплые невыносимые вопли, резко прерывавшиеся молчанием смерти.

Вот так кричала и Бетси. Как будто в тело ребенка вселился ужасный зверь чудовищной силы.

Абигайль осталась стоять в явном замешательстве. Затем ее взгляд, от которого ничего не ускользало, прошелся от обвиняющего лица Сэмюэля Парриса к объятому не меньшим ужасом лицу госпожи Паррис, а затем к моему – должно быть, выражавшему полнейшее смятение. Похоже, она поняла, что происходит, – и, подобно безумцу, бросающемуся в пруд, не зная, что скрывается под его зеленоватой поверхностью, вскочила с места и принялась точно так же, с завываниями кататься по полу.

Этот омерзительный кошачий концерт продолжался несколько минут. Затем обе девочки, казалось, впали в каталепсию. Тогда Сэмюэль Паррис спросил:

– Титуба, что ты с ними сделала?

Я хотела бы ответить смехом, выражающим сильнейшее презрение, а затем вернуться на кухню. Вместо этого я, потрясенная, осталась стоять, глядя на этих двух девочек, не в силах ни сдвинуться, ни произнести хоть слово. Наконец госпожа Паррис заявила плачущим голосом:

– Ты видишь результат своего колдовства!

Я подпрыгнула.

– Госпожа Паррис, когда вы были больны, кто вас вылечил? Кто заставил сиять на вашем лице солнце исцеления в бостонских трущобах, где вы едва не скончались? Разве не я? А теперь вы говорите о колдовстве!