Я - твое поражение (СИ)

Я не выполнил приказ Аристотеля. Время, отведённое для самообразования, я провёл в одиночестве, бродя по школьным переходам. С момента нашей размолвки, впервые ощутил себя, если не свободным, то, по меньшей мере, независимым от всего. Меня не занимала оценка учителя, его гнев или похвала, я просто ходил и пинал всё, что попадалось по пути: камни, скамьи, углы здания, несчастную кошку Птолемея, некстати попавшуюся на пути. Меня перехватил Протей и увёл к себе. Я впервые переступил порог его комнаты и поразился порядку, царившему на столе и в шкафах, если у меня математические таблицы можно было обнаружить в самых неожиданных местах, например, в купальном белье, а ножны меча торчали, засунутые между ножками стула, то у него всякая вещь знала своё место. Усадив меня и налив полную чашу медового напитка, Протей бесшумно устроился напротив.

— Милый Гефестион, я был рад твоему возвращению. Мы все сильно переволновались, думали, тебя разорвали дикие звери. Александр три дня не слезал с коня…

Понимая, что неспроста Протей завёл подобные речи, я горько усмехнулся.

— Ты позвал меня, чтобы сообщить о царевиче?

— Он страдает, только не показывает вида, ты же знаешь, какой Александр гордый.

— С чего бы тебе мирить нас?

Судя по смущению Протея, он имел свой интерес, и тут в мою голову заползла страшная догадка.

— Ты любишь его?

— Мы вместе играли ещё в гинекее у благородной Олимпиады, вместе поступили в учение к Леониду, поначалу, у нас на двоих был один конь и один меч.

Протей говорил, и по его лицу скользила нескрываемая жалобная улыбка. Именно от неё мне стало не по себе, словно некий судья сейчас обвинял меня в краже.

— Вы ещё можете возродить былую привязанность, смотри, я отступился.

Понимая, что говорю совсем не то, что думаю, я тем не менее попытался быть убедительным. Протей сейчас вызывал во мне чувство гадливости, его приторно-нежная натура, признавшая поражение так легко и спокойно, была неприятна. Я не понимал благородства твоего молочного брата. Он опустил белокурую голову и тихо прошептал.

— Александр сделал выбор, только ты в его сердце.

— Тогда почему он не спросил, а хочу ли я там находиться? Я не просил меня любить!

Вне себя от раздражения, я вихрем пронёсся по анфиладе первого этажа и, задыхаясь от быстрого бега, влетел к себе. Заметив Лисимаха, стоящего на коленях и разбирающего сундук с прибывшей мне из дома одеждой, занёс ногу, чтобы на рабе выразить обиду, тот обернулся, и в его выцветших голубых глазах я заметил ту же покорность, что и у Протея. Ужаснувшись, я ненадолго застыл и едва добрёл до спального ложа. Там, застонав от разрывающей меня обречённости, упал лицом вниз в подушку.

Неужели когда-то и у меня будет подобный взгляд?

Вечером Филота с братом принесли спелых груш и апельсины. По их поведению, по льстивым речам, я понял, что моя дерзость прощена, и хитрые юные царедворцы вновь спешили заручиться поддержкой царского любимца. Не стал их разочаровывать: вёл себя весело и расковано. Вызвал певца и обставил вечер с подобающей роскошью. Они ушли уверенные в моих лучших чувствах.

Что ж, я учился лицемерить.

Аристотель только поднял брови, услышав на следующий день о моей полной неподготовленности, ты же сдал на проверку объёмистый свиток, весь испещрённый торопливыми строками.

— Позвольте узнать, юноша, о причинах, помешавших вам проявить усердие?

— Мне просто не хотелось. Я пировал с друзьями.

— Это плохой ответ, — камни на толстых пальцах учителя сверкнули: голубой сапфир, бледный хризопраз и яшма, оправленная в массивный серебряный перстень. Аристотель любил украшения подобно тщеславной женщине, рядился в дорогие ткани, украшал шею золотой цепью. Мы украдкой посмеивались над его насыщенностью и называли втайне греческим павлином.

— Вы не считаете нужным выполнять приказы старших, что ж, тогда отправляетесь к Полидорусу и получите положенную порцию розг. Если не хотите утруждать свою голову, пусть ваша спина расплатится сполна.

— Подождите, учитель, — ты вмешался, когда я меньше всего ожидал защиты, — это я виноват в меланхолии нашего друга и будет вполне справедливо, если разделю его удары.

— Мои удары! Только мои!

Я не хотел сдаваться, хотя уже простил тебя.

— Гефестион, — ты подошёл ко мне настолько близко, что мне пришлось сделать шаг назад, иначе наши носы бы столкнулись, — я был несправедлив к тебе, потребовав большее, чем ты был способен дать. Ты же сможешь простить меня в своём сердце?!

— Моё сердце принадлежит будущему царю, — примиряюще забормотал я и опустил голову, — ты один властен над ним, скажи, и оно будет биться только для тебя.

Тремя пальцами ты поднял моё лицо, и я увидел сияющие счастьем глаза: о боги, я отдал бы жизнь за этот взгляд и ничего не потребовал взамен! В один миг я презрел предостережение Пиона, но не рухнул подобный Икару, я сгорел в пламени твоего великодушия.

Мы поделили розги, раздевшись донага, легли рядом и, взявшись за руки, приняли всё полагающееся только мне по праву, так, как мы и будем делить отныне и подарки судьбы, и её удары.