Я — твоё солнце

Мы сходили за сэндвичами и шоколадными булочками, а потом вышла Элоиза. Вид у неё был нездоровый и бледный, но всё прошло хорошо.

Сегодня она останется у нас ночевать: я устроила послеоперационную пижамную вечеринку. Мы несколько часов пробыли с Элоизой в палате, а потом втроём отправились домой.

Подниматься по лестнице было трудно, но мы справились.

Едва войдя в квартиру, Элоиза рухнула на мою кровать и вздохнула с облегчением. Мы с мамой приготовили ужин и разбудили Элоизу, чтобы поесть.

— Простите, — пробормотала она.

— Горячие бутерброды с сыром?

— Верх счастья.

— Ты рассказала Джамалю и Виктору?

— О чём?

— Обо мне!

Я откинулась на подушку. Мы в ночнушках лежали на моей кровати. Приготовленный для Элоизы матрас валялся на полу, накрытый одеялом с изображением чаек. На нём калачиком свернулся Изидор.

Нам снова было по десять лет.

Эй, «мисс Вселенная», мир не вертится вокруг твоего пупка! Будешь мороженое?

— Но из-за меня ты теперь реже с ними видишься. Давай сюда всё ведро.

— Я вижусь с ними реже, потому что сама так решила. Не беспокойся, они придут в гости в субботу.

— Отлично! А когда ты признаешься в чувствах небритому красавчику?

— Никогда. Там всё умерло. Сдохло. Покрылось плесенью.

— Ты уверена?

— Да.

— А я вот заметила, что он чаще на тебя смотрит.

— Это из-за гормонов, они тебе в голову ударили.

Элоиза сжала ложку, которая размером больше походила на ковш экскаватора.

— Кстати о гормонах. Всё хорошо? Тебе больно?

— Не очень.

— Как ты себя чувствуешь?

— Твоя мама просто супер.

Я кивнула.

Элоиза залезла в ведро с мороженым с головой.

— Ты рассказала Эрванну?

— Нет.

— Почему?

— Струсила. Боялась, он не поймёт. Или заставит сохранить ребёнка.

Я заметила слёзную аномалию, навернувшуюся на её глаза.

— Я видела, как бьётся его крошечное сердце. Бум-бум, бум-бум, бум-бум. Конечно, восемь недель — это немного, но…

Я вскочила и прижала её к себе. Всхлипывания Элоизы разбудили Изидора: он приподнял голову над лапами.

— Ты устала, моя снежная козочка, давай, укладывайся, я почитаю полчасика, хорошо?

Элоиза стекла на свой матрас, я протянула ей платок. Она вытерла слёзы, и я чмокнула её в нос.

— Ну всё, я выключаю свет, оставлю только лампу у кровати.

Она завернулась в одеяло, как мумия. Её голос приглушало толстое одеяло.

— Дебо?

— Что?

— Спасибо. За всё, за маму, за то, что была рядом, что помогла, короче… Спасибо.

— Это тебе спасибо. Я узнала о маме вещи, о которых она никогда не говорила.

— Да, но…

— Замолчи и спи.

— Хорошо.

Две секунды спустя она ровно дышала.

Я вслушивалась в ночь.

Я дома, рядом с живой мамой, лучшей подругой, которой стало легче, с позорным псом, которого люблю несмотря ни на что.

Мир прекрасен.

Глава двадцать четвертая На дворе у Деборы ещё не май месяц

Вечер в компании Виктора и Джамаля прошёл хорошо: мы смотрели фильмы на компьютере, прижавшись друг к другу втроём на кровати. Джамаль устроил так, что Виктор оказался между нами, поэтому моё тело непрерывно вибрировало полтора часа. Сюжет фильма совсем не запомнился.

Я уловила только какую-то волшебную неразбериху, тепло и запах Виктора и опьянение от его близости.

Закончили мы ведром мороженого. С одной ложкой на троих.

Иногда я прижималась крепче, двигалась, и мне даже казалось, что Виктор делает то же самое. Дело тут, конечно, о моём воображении, но как-то всё равно. На полтора часа он был только мой.

Теперь можно и умереть спокойно.

Закрывшись в своей бывшей комнате, мама не показывалась на глаза. Меня мучило любопытство, я металась между верностью своему слову и ненасытным желанием узнать. Я боролась, но всё же: чем она там занимается?. В приступе бешеного оптимизма я даже поискала в интернете, сколько стоит телескоп. Через окно я могла бы подсмотреть…

Мама принесла пиццу нам в комнату.

Она почти не взглянула на Виктора.

И никаких комментариев после.

Даже не знаю, что думать.

Каникулы приближались на всех парусах. Мрачнея с каждым днём, Виктор готовился к поездке в Лондон в компании Адель.

Джамаль проведёт две недели с Тео в Куршевеле. Я вышла от него, когда тот метался в шмоточной панике («Мне надеть красные или жёлтые штаны?»). Взвинчен он был не на шутку.

Элоиза поедет с родителями на Тенерифе. И даже возьмёт с собой конспекты: она чётко дала понять, что решила сохранить лицо.

— Я во всём призналась Эрванну, — прошептала она мне на ухо в пятницу вечером, в последний день занятий.

— И?

— Он расплакался.

У неё было какое-то странное выражение лица.

— Стало жаль?

— Оказалось, он думал, что не сможет иметь детей из-за одной болячки, которую подхватил в Африке.

Ах да, забыла: Эрванн вырос в Африке.

— То есть он плакал от радости?

— От облегчения, от радости — называй как хочешь. В любом случае он признался, что это был лучший день в его жизни.

— Какой дурак.

— Тут я согласна. Но он так хорошо целуется. Нельзя же получить абсолютно всё.