Я твой день в октябре

– Бабушка вдолбила мне и «отче наш» и «за упокой», и все десять заповедей я выучил. И семь смертных грехов знаю. Но нет у меня из номенклатуры другого выхода. Ты вовремя нашел. А я раньше не подумал, что это капкан крепче, чем на слона. А чего ко мне-то приходил? – Клавинец глянул на высокие дубовые двери обкома.

– Да так. Повидаться, – Алексей засмеялся. – Хотел, чтобы ты помог мне через свои связи в какую-нибудь районную газету устроиться. Хоть в самую далёкую на краю области.

– А чего? Попробую. Есть у меня кое-кто кое-где. Замом или сразу редактором?

– Корреспондентом обычным, – Алексей остановился. – Точно попробуешь?

– После ВКШ – корреспондентом? С высшим политическим образованием? – Андрей тоже остановился.

– Корреспондент – высшая должность в редакции. Он газету делает. По степям носится. В шахты лезет. На башенные краны – стройку получше рассмотреть и снимок сделать, – сказал Лёха.

– Ну, так мне отлить на ногу Ильичу? – засмеялся Андрей Клавинец. – Или пожить ещё? Могут и расстрельную дать.

– Номенклатуре не дадут, – серьёзно сказал Лёха. – Отправят километров за триста в совхоз парторгом. Будешь оттуда врать в область про энтузиазм трактористов и страсть всего народа совхозного вступить в ряды КПСС.

– Значит, оно того не стоит, – Клавинец взял Лёху за рукав и они повернули обратно в парк. – Насчёт тебя поговорю обязательно. Позвони через неделю. Вот мой прямой телефон.

Он протянул Алексею страничку из блокнота, где крупно написал номер. И они разошлись. Клавинец – руководить дальше. А Лёха зашел в народный театр, где играл в юности. Там никого не было.

– А где Мотренко Валерий Иваныч? – спросил он у тётки на вахте.

– Так он в Москву уехал. В кино роль ему дали. В каком – не знаю.

Лёха прошел через базар, купил стакан семечек у знакомого мужика из Владимировки.

– Ну, как там наши? – спросил он мужика.

– Разъезжаются ваши, кто куда. Василий с Валей остались да бабушка с младшей дочерью. Дядя Гриша Гулько помер весной. Дядя Костя Малович болеет крепко. Лежит. Уже, видать, не встанет. А так, всё по-прежнему. Ты грызи. Я подсолнух этот семенной у Паньки, деда твоего, брал за год до того как помер он. Узнаёшь вкус?

– Родной вкус, – Лёха пожал мужику руку и пошел домой. Новостей для него не было. Всё про Владимировку отец ещё два месяца назад рассказал.

– Надо бы, конечно, съездить туда, – рассуждал вслух Алексей Малович. – Соскучился. Но я же им даже после развода – враг на всю жизнь. Предал-то всех давно. А тем, что разошелся – грех не искупил. Я своих знаю. Не простят никогда. Шурик так хоть сейчас в рожу плюнет, если встретится. Да… Когда друзья и родня становятся тебе врагами – это хуже, чем враги, которые и были врагами всегда. Но, к сожалению, а, может, к счастью, никаких врагов кроме близких своих родственников и некоторых друзей детства судьба ему пока подкинуть не успела.

– И то хорошо. Иначе бы – только в монахи уходить. В схиму одиночества. Где только ты, да образа и неба огрызок в узком маленьком окошке кельи. – Так завершил Лёха размышления свои о возможном и невозможном будущем.

Дома не было никого. Он позвонил отцу в редакцию. Батя сказал:

– Дома будь вечером. Разговор есть хороший.

И вот какой чёрт от радости грядущего хорошего разговора с отцом после работы поднял Лёху с дивана, заставил его взять у мамы из баночки для выкроек цветные мелки и понёс его бегом в институт. Там он узнал у секретарши декана ин”яза, что заведующая кафедрой английского языка Надежда Игнатьевна Малович уже ушла. Зашел в открытую всегда комнату

завкафедрой, подошел к столу, раздвинул по сторонам бумаги и написал розовым, синим и белым мелками одну фразу: « Я твой день в октябре шестьдесят восьмого. Поминай его девятого числа как погибшего под колёсами безмозглой судьбы».

Зачем написал? Кто там у него сидел внутри? Какой чёрт-провокатор дернул Лёху сделать эту детскую глупость, задумался он уже дома. Главное, бежать обратно и стереть было не поздно ещё. Но, блин, не хотелось, и всё тут.

– А и пусть, – Лёха взялся двумя руками за голову. – Это ж не самая глупая глупость изо всех, что я наклепал за жизнь.

А тут и мама пришла с работы. Сели есть и разговаривать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не начинать разговора о главном. И за обедом этим почти весёлым канули в никуда первые полдня. Забылись. Испарились. Вечером придёт батя и тогда уже от обсуждения какой-то новой его идеи никуда не денешься. Лёха нутром чувствовал, что именно она снова заставит его начать очередное движение против ветра и в гору.