Я уезжаю!

– Она, мягко говоря, шокировала посетителей, – продолжает девушка, лишь на долю секунды смутившись безучастностью слушателей. – Некоторые называли ее безобразной. Вы видите лицо женщины, оно угрюмое, почти зеленое, под стать лицу сидящего рядом с ней мужчины. L’Absinthe – так названа картина в честь напитка, стоящего перед женщиной. Это крепкий, горький алкоголь с привкусом аниса. Кто-нибудь из присутствующих пробовал абсент?

Семья американцев смотрит на нее с недоумением. Один из немецких ребят вскидывает руку. Три его товарища прыскают от смеха и пытаются ее опустить.

– Нет? – продолжает экскурсовод, окидывая нас взглядом. – Рекомендую попробовать, пока вы во Франции, но знайте меру.

Тогда я поднимаю руку. Слегка сбитая с толку экскурсовод поворачивается ко мне.

– Вам необязательно так делать, – говорит она.

– Простите, а почему эту картину считали безобразной? По мне, так она нормальная.

И это правда. Конечно, лица мрачные и немного размытые, но сама атмосфера тихая и спокойная. Этакие французские «Полуночники» девятнадцатого века. Я вот не могу себе представить, как с картины с женщиной, спокойно попивающей абсент, сдергивают белую ткань под вздохи и обмороки дам, которые слишком потрясены, чтобы оставаться в вертикальном положении или сознании.

– Понимаете… – начинает она.

Американская парочка, заинтересовавшись, придвигается ближе, но ребенок, почувствовав себя неуютно, начинает хныкать. Кто вообще тащит маленьких детей в музей? Что они тут узнают? Наверное, это сродни эффекту Моцарта: когда ребенку еще в утробе матери включают классическую музыку. Муж бросает на жену сочувствующий взгляд и отходит в сторону. Женщина, у которой я замечаю несколько выглядывающих из-под майки татуировок, приближается к гиду.

– Эта работа – явное отступление от других полотен Дега, картин с балеринами, которыми он известен. Обстановка… печальная. Женщина сама по себе, мужчина рядом с ней косится куда-то в сторону… Полагаю, богатые парижане хотели бы видеть у себя в гостиных не такого рода картины.

В эту минуту в меня врезается один из немецких мальчишек, которого толкнул его хихикающий друг. Поймав равновесие, он окидывает меня взглядом сверху вниз.

– А ты платила за экскурсию? – спрашивает он, поигрывая бровями.

Я медленно пячусь назад, и его гогот постепенно подхватывают остальные парни в одинаковых кофтах.

Группа продолжает осмотр. Остались только ребята и американка; ее муж, устроившись в углу возле картин Моне, тихо напевает ребенку песенку. А я все гляжу на картину, на лицо женщины. Мне кажется, что, если я буду долго, не моргая, на нее смотреть, она шевельнется и позовет меня к себе. Она выглядит грустной, но едва ли ждет кого-то. Нет, одиночество ее устраивает. Она там, где должна быть, просто ей это не нравится.

Я мысленно сравниваю эту работу с дедушкиной картиной «Читатель и наблюдатель». Читатель спокоен и доволен, а выглядывающий в окно мужчина – напротив, встревожен и чего-то ждет. Однажды я спросила у дедушки, кто эти люди, что с ними происходит. Он посмотрел на меня своим глубоким взглядом и откашлялся. Он ответил, что сама история – на картине, а все, что за ее пределами, там и должно оставаться. И теперь, глядя на женщину с бокалом абсента, я понимаю. Мне не хочется знать, кто она и откуда. Мне достаточно видеть, что ей грустно, что она затерялась в жутком месте – коричневом, абстрактном и безобразном. Я не собираюсь падать в обморок. Но как бы я хотела суметь изобразить что-то, передающее хотя бы двадцать процентов этой глубокой печали.

Возможно, мне никогда не было так грустно. Мою драгоценную жизнь слишком оберегал кокон благоустроенного быта. Конечно, я грустила, когда папа от нас ушел, но меня не покидали мысли, что маме намного тяжелее. Это она сидела на кухне с открытой бутылкой белого вина, словно печальная героиня какого-нибудь ситкома. Это она четыре месяца изъяснялась короткими фразами, тоном, подобным остро заточенному ножу. Я же, в отличие от нее, видела отца постоянно. И до сих пор вижу – по крайней мере, так было до сих пор. Не знаю, что теперь будет, когда он окажется в Аризоне, а я – в колледже.

Мне было грустно, когда Ник перестал отвечать на мои сообщения, а потом, несколько дней спустя, прислал такое большое, каких раньше не писал. Но и тогда эта грусть была другая: как в песне Тейлор Свифт, а не художественная грусть перед страхом реальности.

Еще пару часов я брожу по музею. С каждой увиденной картиной во мне крепнет убежденность: насколько увереннее выглядят мазки этих художников, насколько точно и осознанно каждое их движение. Все эти картины вдохновляют меня на создание чего-то столь же прекрасного, хотя бы немного. И одновременно лишают решимости даже пытаться, потому что мне никогда не достигнуть такого мастерства. С гложущими меня изнутри благоговением и страхом, подобно сидящим на плечах дьяволу и ангелу, я выхожу из музея и возвращаюсь в солнечный Париж. Мне не терпится открыть конверт. В конце концов волнение пересиливает, и побеждает ангел.