Я уйду с рассветом

В мае Германия капитулировала перед союзниками. Из десяти детей, эвакуированных на нашу ферму из Англии, четверо так и не получили вестей из дома. Пока что, и это продлится столько, сколько понадобится, они — неотъемлемая часть нашей семьи. Моя дочь стала пятой из детей Гравеноров: Айлуид-Шарлотта. В честь мамы, которая запомнилась мне теплыми руками и мягкой улыбкой. И в честь женщины, которая помогала отцу в поисках меня.

Иногда я думаю, как повлияла на нас с Северин боль, которую мы перенесли: связала ли она нас навсегда или возвела между нами непреодолимую стену. Скорее, и то и другое. Возможно, если ты стал свидетелем невыразимых мук любимого человека, то уже никогда не станешь прежним. Возможно, нам не избавиться от чувства вины за то, что ни один из нас не смог спасти другого. Но также возможно, что однажды, если только мы до этого доживем, мы встретимся взглядами и увидим друг друга, а не наши страдания.

Иногда по ночам в ее прикосновениях я чувствовал нежность и приглашение. Тогда мы пытались обрести в объятиях утешение и прощение. Весной, в пору окота овец, родился наш второй ребенок.

Война, может быть, и закончилась, но внутри меня она продолжалась. В такие ночи война возвращалась ко мне с таким натиском, что боль не позволяла нам с Северин даже дотронуться друг до друга. И я отправлялся бродить по залитым звездным светом холмам, чтобы скоротать бессонницу. И всякий раз отец был рядом со мной.

Он стал для меня спасением от безумия, всегда спокойный, стойкий и преданный. Порой мой разум не выдерживал, я начинал рыдать и кричать. Временами я, казалось, терял рассудок. Боль становилась такой же реальной, как там, в лионской камере. И только его рука на моем плече и спокойный голос были способны вернуть меня в настоящее.

— Это когда-нибудь закончится? — вопрошал я с мольбой и мукой.

Сидя рядом, он обхватывал мою голову ладонями.

— Нет, machgen i. Но ты научишься с этим жить и даже сохранять рассудок, почти всегда.

Я плакал, сгорая от стыда, терзаемый старыми страхами. Он обнимал меня, словно я еще был маленьким мальчиком. Но когда я позволял горечи и жалости к себе взять верх, он отказывался это принимать.

— Ты сильный, ты не можешь позволить себе валяться, когда вокруг столько дел, — сказал он, войдя как-то в полдень ко мне в спальню и обнаружив меня в постели. — Если не можешь больше стричь овец, делай что-нибудь другое.

И я делал. Я научился обходиться без пальцев рук и без глаза. Постепенно ко мне вернулась былая сила. Я заметил, что, по мере того как я вдыхаю запахи реки и болот, холмов и вереска, овец и верной собаки, все дальше от меня отступают воспоминания о крови, поте и страхах. Чем больше я работал в горах бок о бок с отцом, тем спокойней мне становилось. Он вернул мне чувство достоинства и желание заново собрать себя по кусочкам.

Мне не раз приходилось видеть, как отец как-то странно смотрит на дорогу. В его взгляде печаль смешивалась с нежностью. Я размышлял о том, что могло произойти с ним во время его поездки во Францию.

Тем ясным осенним днем мы чинили каменную ограду в горах на северном пастбище. Внезапно я почувствовал в воздухе легкий запах мяты. Я выпрямился, чтобы осмотреть холмы.

У подножия одного из них, глядя на нас, стояли женщина и собака. Они словно знали, что принадлежат друг другу: женщина положила руку на голову псу, а он прильнул к ее ногам.

Отец и мальчики работали в отдалении, так что навстречу женщине пошел я. По мере приближения я обратил внимание на то, как она смотрит на моего отца. Точно так же он смотрел на дорогу, и теперь я понял, что так люди тоскуют друг по другу.

Я подошел, видя, как тяжело ей оторвать взгляд от отца. Женщина заметила меня: цвет ее глаз изменился, будто холодное небо перед грозой. Она изучала меня открыто и оценивающе.

Мы встретились взглядами, и на ее лице расцвела неотразимая улыбка. Женщина словно светилась изнутри, из привлекательной став прекрасной.

Я помнил это лицо по тайным передачам картин, которые происходили во время ее поездок по лагерям, расположенным за пределами города. Но осознал, что тогда она никогда не улыбалась.

— Оуэн. — Голос у нее был приветливым, а американский акцент — малозаметным и мягким.

Пудель — настоящий красавец, черная шерсть на морде и лапах аккуратно подстрижены, — завилял хвостом. Я погладил его по голове, когда он шагнул ко мне навстречу и понюхал мою беспалую ладонь.

— Я рада, что он вернул тебя домой.

От ее слов во мне что-то перевернулось.

— Он ждал вас.

Женщина посмотрела мимо меня, и ее взгляд снова остановился на отце.

— Он мне это обещал.

Отец заметил, что меня нет, разогнул спину, обернулся, осматривая холмы, — и замер.

Пес радостно заскулил.

— Вперед, Отто, — прошептала женщина, и пудель помчался, как пущенная из лука стрела. Он рванул через поле, распугивая овец.

Отец опустился на колени и развел руки. Пес прыгнул в его объятия с такой силой, что отец покачнулся. Женщина коснулась моей руки и, улыбнувшись, последовала за пуделем — не так быстро, но не менее радостно.