Я уйду с рассветом

Все квартиры, за исключением последней, пустовали. Я оставался в тени, стараясь рассмотреть происходившее в комнате через приоткрытую дверь. Удалось увидеть лишь часть забинтованного профиля. Молодой человек сидел, наклонившись набок, его заведенные назад руки и ноги были привязаны к стулу.

— Только искусство вечно.

Я насторожился, услышав, что другой ответил это по-английски. Я видел лишь его тень, когда он отошел от своего пленника. Он говорил без выраженного акцента, и тон у него был, как ни странно, вежливый. Внезапно он рассмеялся.

Я воспользовался моментом и приоткрыл дверь пошире. В комнате находились только они двое. Мужчина, которого я преследовал от больницы, стоял у окна. Голова его запрокинулась от хохота. Следующую фразу он, несомненно, произнес по-немецки.

Я выступил из тени и наставил на него люгер. И когда он, все еще усмехаясь, обернулся, выстрелил ему в грудь.

XXVI

19 июля 1944 года

Дорогой отец!

Когда война закончится, я смогу завершить свою работу здесь.

Так хочется домой.

Оуэн

Анри

Я повернулся к Оуэну, продолжая смеяться, и в этот момент меня сразила пуля. «Оуэн тогда попал мне почти в то же место», — подумал я, падая. Пуля пробила портсигар, и мне показалось, что обломки его проникают мне в сердце. Я качнулся назад, к стене и сполз по ней, земная ось перекосилась перед глазами. Все поплыло, но я умудрился моргнуть и на мгновение сфокусировать взгляд.

Мужчина, которого я встретил в Париже и за которым проехал через всю Францию, ворвался в комнату и встал на колени перед Оуэном. Из окна падал свет, и было видно, как отец взял в ладони голову сына, и они прижались друг к другу лбами.

Я просунул руку в карман и взялся за ошейник Герхарда. Я улыбался, при дыхании в груди у меня что-то булькало. Все это очень походило на картину, которую я надеялся запомнить.

XXVII

2 августа 1944 года

Дорогой отец!

Не имеет значения, кем человек себя считает.

Когда идет война, мы все — солдаты. И порой насилия не избежать.

Важно лишь определить, что ты готов защищать.

Оуэн

Не дожидаясь, пока немец упадет, я ворвался в комнату и, подбежав к сыну, привязанному к стулу, опустился перед ним на колени.

— Оуэн. — Оттого, что я произнес это имя, сердце мое чуть не разорвалось. — Machgen i.

Он уставился на меня. Пол-лица закрывала повязка, на месте глаза выделялось желто-бурое пятно. Во втором глазу отразилось изумление.

— Nhad… — В едва слышном шепоте прозвучали надежда, неуверенность и благословение одновременно.

Глаз закрылся, из уголка выкатилась слеза и поползла по разбитому и изуродованному лицу. Я обхватил ладонями голову сына и прижался к его лбу.

Я посадил Оуэна на стуле прямо и вытащил из ботинка нож, чтобы перерезать его путы. У меня перехватило дыхание, когда я увидел изуродованные кисти моего сына. Я взглянул на повязку у него на лице и провал под ней. Несмотря на изодранную и окровавленную одежду, на руку и ногу были наложены чистые бинты.

— Что они сделали с тобой, machgen i? — выдохнул я в потрясении и ужасе.

Я разрядил бы люгер в лежавшее на полу тело, но это было бы слишком бессмысленным поступком.

Убрав пистолет в кобуру, я вздохнул полной грудью, сбросив с себя многолетний тяжкий груз зла. Однако боль и гнев за то, что с ним сотворили, засели у меня в сердце острым ножом.

Оуэн напрягся:

— Северин…

До меня наконец дошло, почему он так кричал, и я взглянул на убитого немца. На губах покойника застыла легкая улыбка.

— С ней все хорошо. И с ней, и с ребенком. Они уже несколько дней в больнице, тут неподалеку.

Оуэн привалился ко мне, уткнувшись лбом в плечо. Когда я крепко обхватил его, он содрогнулся от всхлипа. Мы оба дрожали, и я не мог с точностью сказать, исходила ли дрожь от него или от меня. Но теперь в моих объятиях ему ничто больше не угрожало. Я провел трясущейся рукой по своему лицу. Пальцы стали влажными.

Я бережно взвалил Оуэна себе на плечо и поднялся. С секунду я стоял, приноравливаясь к тяжелой, но желанной ноше. Я надежно держал сына, готовый, если придется, пронести его через всю разрушенную войной страну до самого моря, к вересковым холмам с пасущимися на них стадами овец.

— Пора возвращаться домой.

ЭПИЛОГ

27 августа 1944 года

Дорогой отец!

Не знаю, дойдут ли эти письма до тебя.

Боюсь, что и мне не суждено вернуться домой.

Отец, я люблю тебя.

И я знаю, что, даже когда ты сердился на меня, ты все равно меня любил.

Оуэн

Октябрь 1945 года

Оуэн

Путь домой был нелегким.