Я уйду с рассветом

— Верю. Полагаю, ты оказался крепче, чем они думали. Но я не такое животное, как Клаус, поэтому не заставлю тебя смотреть, как она мучается.

Глаз расширился, и Оуэн рванулся из пут.

— Нет. Нет!!! Ты же сказал, что она в безопасности. — Подбородок у него задрожал. — Прошу тебя.

Я встал и подошел к двери.

— И будет, как только ты скажешь мне. — Я раскрыл дверь и крикнул: — Начинайте.

Больно было слушать, как она кричала. Однако вопли Оуэна были еще страшней: он взвыл, словно дикий зверь, и так сильно дернул веревки, которые его связывали, что опрокинул стул. Парень ударился головой об пол, но не оставил попыток вырваться. Я его хорошо понимал. Окажись на ее месте моя Мила, я бы так же неистовствовал.

— Хватит! — Оуэн так громко взревел, что я вздрогнул. — Хватит! Я все скажу. Я расскажу все, что ты хочешь знать. Только, прошу… — Голос у него сорвался. — Прошу, больше не мучай ее.

— Очень хорошо.

Я вышел из комнаты. Женщина, стоявшая в конце коридора, увидела меня и оборвала свой крик на середине.

— Отличное исполнение, мадмуазель.

— Это все? А мне заплатят? — Худое землистое лицо выражало отчаяние.

— Да, конечно.

Я вручил ей пакет с продуктами, которые прихватил с фермы. Она прижала его к груди и так заторопилась, будто боялась, что я отниму еду. Мое сердце обливалось кровью.

Когда я вернулся в комнату, Оуэн упирался головой в пол и едва хрипел. Я поднял стул и дал ему попить воды из фляжки. Он слишком быстро пил и начал захлебываться. Тогда я вернулся на свой стул и стал ждать, пока он успокоится и восстановит дыхание.

— Это было сделано, чтобы привлечь твое внимание и склонить к сотрудничеству.

Он поднял голову, и я отшатнулся. Не было больше того парнишки, с которым я познакомился в начале войны: наивного, ищущего смысл жизни. На меня смотрел мужчина — взглядом твердым и решительным, закаленным прошедшими годами.

— Так ты — один из них.

— Немец — да. Но в гестапо не служу. Это удел мелких людишек. У меня же совсем другие задачи.

Его лицо оставалось бесстрастным:

— Если у тебя другие задачи, тогда я не понимаю, что ты хочешь от меня узнать.

— Картины! — Я наклонился к нему. — Куда делись картины, которые хранились на том чердаке, где ты меня подстрелил?

— Картины?

Меня озадачило замешательство в его голосе. Отодвинув назад стул, я встал и принялся шагать по комнате.

— Их было три; все написаны Каспаром Давидом Фридрихом. Одна из них — его последняя работа в черно-белом. Я должен знать, где они.

Сказанное доходило до Оуэна постепенно. От улыбки его распухшая губа треснула, и кровь закапала на подбородок.

— Они все еще на чердаке.

Теперь настала моя очередь уставиться на него:

— Ты их не забрал?

— Нет. Я их оставил. Надо было спасать детей.

Я пристально посмотрел на него:

— Ты столько сил потратил, чтобы коллекции не попали в руки нацистам, а теперь с легкостью сдаешь мне эти шедевры?

— Для меня важны только жена и ребенок, которого она носит. — Горло у него заходило ходуном, он не сводил взгляда с двери. — А искусство ничего не значит.

— Только искусство вечно, — рассеянно заметил я, подходя к окну.

Я засмотрелся на крыши Лиона. Обыскать каждый тайный склад в Париже, но не догадаться заглянуть на тот чердак. Откинув голову, я захохотал:

— Was für ein Trottel![86]

XXV

7 июня 1944 года

Дорогой отец!

Весть о том, что началось в Нормандии, достигла Парижа.

Готовится восстание.

Оуэн

Крики зазвучали по-другому: появился второй, более низкий голос, в котором слышалась неизбывная невыносимая мука. От него у меня волосы на затылке зашевелились.

— Хватит!!!

Я вздрогнул. Вопль был таким мощным, что наверняка прогремел на все здание. Крик уже стих, но эхо от него продолжало звучать у меня в ушах. Над головой послышались гулкие шаги, сверху донеслись невнятные голоса.

Я подкрался к лестнице, но пришлось отпрянуть в тень: кто-то спускался. Появилась молодая женщина. Она выглядела невредимой — точно такой же, как когда тот мужчина подошел к ней на улице. К груди она прижимала пакет. Она растерянно пометалась по магазину и выскочила наружу.

Я ждал, глядя на ступеньки, но никого не увидел, хотя разговор наверху продолжался. Я осторожно, все время глядя вверх, поднялся по ступенькам, стараясь не скрипнуть половицей.

Второй этаж был освещен лучше первого. В коридоре я насчитал пять дверей, через пороги пробивался слабый свет. Обломки внезапно прерванной жизни были разбросаны по коридору и в углах комнат. Я держался поближе к стене, заглядывая в каждое покинутое жилище и не отрывая глаз от самого дальнего входа.

Дверь была приоткрыта, и хотя разговор происходил на полутонах, я сумел различить два голоса. Оба мужские. Один — такой родной, что у меня перехватило дыхание.

Я ступал осторожно. Сердце стучало в ушах, а каждый вздох казался слишком громким.