Я увожу к отверженным селениям

— Заразы они!.. Все! Только один хороший. Он вел меня из карцера.

— Чем же он тебе понравился? Красивый? — Лида улови ла насмешку в голосе доктора.

— Вы не смейтесь над ним. Я его в лицо не разглядела, темно было. И вообще я на мальчишек не заглядываюсь, очень нужны они мне, — Лида наморщила нос.

— Наверно нужны, если защищаешь.

— А вот и нет совсем. Меня на свободе парень ждет, не го что эти вахлаки. Только тот надзиратель спас меня. Не он бы, мне знаете, что было бы! Боязно и подумать.

— Ты расскажи мне обо всем, чтобы невиновного не на казали, — равнодушно предложила Любовь Антоновна.

...Что это? Чья-то хитрость? Или...

— Пришли за мной в карцер двое. Вы стали говорить, что неправильно почыо уводить из карцера, а второй надзиратель открыл дверь в вашу камеру и ударил вас. Когда мы вышли, первый его ругать стал: «За что, — спрашивает, — старуху ударил?» Тот плюнул и ушел. А я с хорошим надзирателем осталась. Он говорит мне: «Наши дежурники, — он ругатель ное слово сказал, я не буду его повторять, — тебя хотят». Сами догадываетесь, чего они хотели. Я заплакала и говорю ему: «Я

девчонка! Я пи с одним мальчишкой не целовалась даже...

Я на вас жаловаться буду, вам всем попадет». Тогда надзира тель тот испугал меня совсем: «Дура ты! Они в карты играли и один выиграл. Он и начнет. Когда сделают все, разденут тебя догола, на живот бутылку самогонки поставят, будут пить. А выпьют — на твоем животе в буру сыграют. Они так заранее договорились. Я своими ушами слышал». «Врешь ты все! — говорю ему. — Не делают так с живыми людьми. В

какую буру?» — спрашиваю я его. «Игра так называется — бура. С заключенными девчонками так часто делают». Я как услышала от него такие слова— и в слезы. Стала просить его, чтоб он спрятал меня где-нибудь. «Где я тебя спрячу? — гово рит он. — В зоне везде найдут. Ты сделай так: полезут к тебе, а ты кричи, что больная». «А я и правда больная, — говорю я ему, — я простыла, кашляю, из носа течет». «Малохольная ты, — говорит он мне. — Кого твой нос напугает. С туберкулезом такие дела делают, а ты — кашель. Скажи, что сифилисная, тогда, может, и не тронут. Не побоятся сифилиса — дурочкой прикинься. Волосы распатлай и базлай погромче. Плюйся, ори, царапайся. Увидишь, что все равно лезут, — в штаны делай и снимай их. Заметят они, что ноги у тебя в говне, — ни один не тронет. Ты еще и руки мажь, и лицо. Наши чокнутых боятся, сразу в барак отведут». Я все сделала, как он велел. Сифилие ной себя назвала, кричать стала, а они лезут. Я наделала в штаны, лицо и руки испачкала и к ним. Они меня даже бить не стали, побрезговали: уж очень, наверно, я страшная была.

В барак отвели. Я тут и вспомнила, что на нашей улице дура чок один жил, он всегда слюнявый ходил, на лице болячки, плачет и пристает ко всем: «Дяденька, давай играться». Ему уже лет тридцать было, он выше моего папки, а всех, даже мальчишек, дяденьками звал. Ударит его кто, у нас на улице мальчишки озорные, обижали его, он плачет и кричит: «Я ма ленький. Дядя побил меня». Ну и я решила так же притворять ся, хочу, чтоб увезли меня отсюда, плохо очень в глубинке.

Начальства близко нет, вот они и мучают нас. Если б в Москву написать обо всем, их бы тут половину разогнали. Не дойдет до Москвы письмо — перехватят они, — тоскливо закончила Лида.

...Как дико и безобразно хотели надругаться над ней... Толь ко случайность спасла ее. Случайность? Разве все надзиратели такие, как те, что хотели играть в карты у нее на ... Гнусно!

Отвратительно! Впрочем, как им здесь заполнить время? Парни молодые, здоровые... Женщин нет, развлечений — никаких...

Глушь! Одичали. Каждый день им внушают, что мы фашисты, убийцы, палачи... Прямо не учат, что убивайте или насилуйте врагов народа, до этого дело не дошло... А косвенно? Если он убийца, почему я не могу его убить? Почему не изнасиловать красивую девушку, которая помогала фашистам? Начальство не накажет... Совесть? Ей можно наших людей предавать, а мне нельзя с ней развлечься? Я из-за нее кормлю комаров...

Мерзну зимой... Вот пускай она и расплачивается... Так думают

343