Я увожу к отверженным селениям

нутся? Если бы только содрогнулись... Но их дети... Они вы растут и жить будут без огорчений... Полюбят ли они своих детей? И разве в сердцах самых бессовестных, а к тому време ни они получат от жизни всё, не заговорит совесть? Если в семье не любят детей, такая семья распадается или превра щается в мертвую формальность. И эти дети будущего ста нут тупыми бездушными тварями. Зачем любить? К чему стре миться к близости? Я все равно хуже братоубийцы. И мне остается только одно: наслаждаться благами земными. А су меют ли они ими наслаждаться? Болезней — нет, горя — нет, ранних смертей — нет. Зато и тепла человеческого, и чувства простого — тоже нет... Какое же это счастье? От такого счастья, а люди сумеют разглядеть его изнанку, они откажут ся. Вот почему вопрос Карамазова неразрешим: согласится человечество на жертву — оно потеряет свое лицо, а не согла ситься оно сейчас не сможет. Никакие доводы рассудка не принудят людей не совершать этого ритуального убийства. Лю ди несчастливы сию минуту, а что будет через двадцать-трид цать лет — это для них почти безразлично. И если эта проб лема во всей полноте встанет перед нами, мы окажемся или на положении буриданова осла, или сгоряча мы разрешим этот вопрос, а когда спохватимся, будет поздно. Но если каж дый поймет все последствия этой жертвы, а понять он должен, то люди встанут, как тот осел между двумя телегами сена, и

98

умрут с голоду, так и не решив, из какой же телеги щипать сено. С родом людским случится нечто вроде нервного пара лича. Я рада, что такой вопрос не стоит всерьез перед нами.

— Такой вопрос стоял, если не перед всем человечеством, то перед нашей интеллигенцией. И мы дали согласие на убий ство ребенка.

— Как прикажете вас понимать, Елена Артемьевна? — с плохо скрытым раздражением спросила Варвара Ивановна. Ее изувеченная щека вздрагивала вдвое быстрее обычного.

— Вспомните Бунина, Репина и их коллег. Почему они покинули Родину? Нас должен был насторожить их шаг... Нам объяснили, что все они заблуждались, не поняли целей рево люции, или ими двигали алчность и страсть к наживе, или звериная ненависть к народу... Мы поверили в это, или сдела ли вид, что поверили. Некоторые поплакали втихомолку, кое-кто показал кукиш в кармане, а многие оплевали их имена и постарались вычеркнуть их из памяти. Правда, наши руково дители, спохватившись, поняли, что без них прожить трудно...

Тогда обвинили печально знаменитый пролеткульт, а вкупе и влюбе с ним — Российскую Ассоциацию Пролетарских Пи сателей. Это они обругали Пушкина и Лермонтова, Репина и Шаляпина. Кой-кого из ошельмованных восстановили в правах, поставили им памятники, открыли музеи, а некоторые до сих нор ходят в пасынках. Последнего поэта деревни, Есенина, усерд но оплевывали. Правда, в Малой серии поэта издаются сти хи Есенина. Но если его стихи могут прочитать тысячи, то ругань в его адрес — миллионы. Заговорят и о нем, когда нельзя уже будет умалчивать. А я не согласна с пословицей: лучше поздно, чем никогда. Впрочем, оставлю лирику и лите ратуру вам... Но разве не мы трусливо молчали в

тридцать

седьмом, когда арестовывали партийных деятелей, военачаль ников и ученых? Что касается первых и вторых, то здесь все понятно... Распри, карьеризм, вождизм, личная ненависть, лож но понятая государственная необходимость, уверенность в собственной мудрости и непогрешимости — всего не назо вешь... Да я и не хочу вмешиваться в их склоки... Но ученые...

Такие, как даже президент Академии сельскохозяйственных наук Вавилов... Оии-то в чем были виноваты? Не признаете вы такую науку как генетика, смеетесь над ней, ну и смейтесь

99

наздоровье. Однако ложную науку опровергают истинной на укой, а не колючей проволокой лагерей. За Вавилова не всту пился далее его брат, он акадехмик, имеет влияние в научных кругах... Вот когда свершился грех братоубийства: «Каин, где твой брат Авель?» «Разве я сторож брату моему?» — так говорил первый братоубийца Каин. Исав продал первородство за миску чечевичной похлебки, Иуда — Христа за тридцать сребренников... Но если бы речь шла только об одном брате...

Так что ж принудило нас к молчанию? Страх? Да, был страх.

Я в те годы лсила в Москве и всё хорошо помню. Если ночью возле дома останавливалась машина, то жильцы до утра не спали. Калсдый ждал, не по мою ли душу пришли?.. Некото рые думали и так: перемелется — мука будет. Я останусь и уж тогда скажу свое слово.

А