Я видел, как живет Италия

Впрочем, два архитектурных злодейства все-таки свершились. Во-первых, — воздадим кесарю кесарево! — это памятник Виктору Эммануилу, ставший впоследствии могилой Неизвестного солдата. Говорят, его строители надеялись, что мрамор памятника очень скоро потускнеет. На самом же деле он до сих пор сверкает непристойнейшей белизной. Американцы прозвали это чудовище wedding-cake[82]; если принять во внимание, что у этого народа полностью отсутствует вкус (это относится к их взглядам как на скульптуру, так и на другие искусства), то можно себе представить, что это за пирог! В 1944 году мне довелось слышать, как один солдат из армии Свободной Франции назвал этот монумент проще, а именно писсуаром для гигантов. Мне гораздо больше нравится именно это простое определение.

Кроме того, есть еще Дворец Правосудия. Это кошмар и бред в стиле восьмидесятых годов прошлого века, предшествовавшем стилю метро. Это гигантское бедствие расположено, к счастью, в каких-нибудь двух шагах от замка Святого Ангела, который…

Однако я отказываюсь описывать Рим, так как на этом поприще меня поджидают три опасности — не оказаться на высоте, повторить то, что написано другими, и, самое главное, превысить отведенное мне количество страниц. Меня лично Рим приводит в оцепенение. Чтобы жить в нем и быть счастливым, нужно либо быть циником, либо уметь не задумываться. Вероятно, поэтому римляне циничны или легкомысленны. Конечно, есть и такие, которые не принадлежат ни к той, ни к другой категории. Эти эмигрируют.

Итак, я приступаю наконец к своим журналистским обязанностям и расскажу о беседах, которые я вел. Верный своему обыкновению, я буду называть имена собеседников лишь в тех случаях, когда сочту, что высказанные ими мнения не смогут им повредить: не следует забывать, что лишь в разговоре с глазу на глаз итальянец выдает те свои мысли, которые считаются крамольными. В компании простой итальянец зауряден, и, может быть, именно в этом отношении наша латинская сестра больше всего отличается от нас. Стоит напомнить, что за редкими исключениями мы никогда не знали у себя во Франции такого полицейского и общественного давления, какому подвергались и еще довольно часто подвергаются итальянцы[83].

В 1945 году Э. Б. вернулся из плена. Он скрежетал зубами. Как и огромное большинство молодых итальянцев из «хороших семей», он верил Муссолини и не был в состоянии примирить свою глубокую веру в славное будущее родины с ужасающей действительностью поражения. Вдобавок он оказался разоренным. Ему досталось в наследство большое состояние — 600 гектаров земли в окрестностях Рима, — но он не смог его получить, земля была захвачена крестьянами. Словом, поражение по всем статьям. Загнанный в тупик, он обратился к правосудию. Суд вернул ему 150 гектаров, в том числе 100 гектаров удобной земли, поставив условием, что он сам будет их обрабатывать. Так он и сделал.

Когда-то перед войной он, чтобы заполнить свой досуг — у всякого signore досуга предостаточно, — прослушал курс в университете и стал инженером-агрономом — dottore! У него еще оставались обрывки познаний, приобретенных тогда, можно сказать, от нечего делать, и он засучил рукава.

Он женился на В. М., доходы которой к этому времени приблизились к нулю. Начав с нуля, они снова стали богатыми. Они приняли нас в роскошной обстановке. В рабочем кабинете, от которого не отказался бы и министр, он рассказал мне свою историю.

По закону Гулло сразу после освобождения крестьянам, объединявшимся в кооперативы, было разрешено занимать необработанные земли. При этом ставились два условия. Во-первых, люди действительно должны были быть земледельцами, а во-вторых, они не должны были иметь другой земельной собственности. Закон был разумен и прогрессивен. Разумеется, не обошлось без злоупотреблений. Городские ремесленники, не имевшие ни малейшего представления о крестьянском труде, бросали свое дело и пристраивались к настоящим крестьянам. Вместе с залежными землями иной раз захватывались и обработанные.

Тут Э. Б. говорит такое, чего я от него не ожидал, но что впоследствии мне пришлось услышать еще не раз.

— Честно говоря, это было вполне справедливо. Прежде владельцам крупных латифундий — от 600 до 800 гектаров — достаточно было сдать в аренду пастбища да поселить кое-где mezzadro (испольщиков), чтобы обеспечить себе богатое и праздное существование. Земля, конечно, не давала того, что она могла дать, а испольщик и его семья, бывшие в полной зависимости от хозяина, хотя и убивались на работе, все же голодали и могли прокормиться только неправедными путями.