Я всегда остаюсь собой

Но зато теперь я бегал куда быстрее, мог поднять куда больший вес, и, что бы я ни говорил о своем лице, это было лицо мужчины, который повидал в жизни немало. А я был шестнадцатилетним парнем, который в одночасье стал этим мужчиной. Если бы вокруг были девушки, мне было бы приятно. Но тут был только я. И поначалу это выводило меня из себя.

Я громко разговаривал сам с собой, вел беседы, по большей части про одно и то же, ведь я и мой собеседник интересовались одними и теми же темами. Как там сейчас мое тело? Когда я смогу вернуться домой? Насколько ужасно то, что сейчас я один в целом мире, а? Да, я понимаю тебя, братан, понимаю, как никто.

В принципе я прошел пять классических этапов, которые бывают в этих случаях: шок, гнев, гнев, гнев, принятие.

Нельзя оставаться в этом месте до бесконечности. Рано или поздно придет момент, когда ты поймешь, что весь мир не остановился – остановился только ты. Тогда твой внутренний голос скажет тебе, что он хочет жить дальше, и это совсем не означает предательства. Для каждого из нас однажды наступает такой момент – и все проясняется. Это тот самый момент, когда она смотрит на него из другого угла комнаты и внезапно уход той, что была раньше, до нее, больше не кажется ему концом света, а весь мир одновременно замирает – и продолжает движение.

Иногда это тот момент, когда в тысячный раз пересматриваешь «Крестного отца» на ковре в подвале дома, держа в руках банку консервов, и вдруг ставишь фильм на паузу, оглядываешься – и идешь на кухню готовить себе настоящий ужин, садишься к столу, включаешь музыку на полную громкость и планируешь завтрашний день.

В конце концов, отчаяние тоже проистекает из мысли, что все может быть лучше, чем сейчас; так что всякое отчаяние включает и ободряющий момент – тот, когда ты встрепенешься и захочешь преодолеть нынешнее состояние. Когда отчаяние оседает, этот момент приближается.

Второй, третий и четвертый годы были получше.

На второй год я перешел от режима накопления впечатлений – когда я смотрел фильмы один за другим, читал книги, слушал музыку – к более активному режиму. Я стал прикладывать больше усилий, проявлять инициативу.

Режим тренировок у меня был тщательно выверен. Минимум полтора часа каждый день я посвящал телу, в котором находился. Постоянная его техническая поддержка, как следовало из брошюр, руководств по тренировкам, обеспечивала и приток эндорфинов. Поначалу мне хватало самой простой еды из кладовки, но в какой-то момент я стал заказывать свежую еду – овощи, фрукты, хлеб, мясо, – чтобы к моменту обратного обмена тело было в наилучшем состоянии.

В брошюре я нашел единственное свидетельство существования того, кто пребывал в этом теле до меня. Угловатым почерком, торопливо, почти нечитаемо, на задней странице обложки было нацарапано: «Ты, смотри, хорошо позаботься о теле, понял?» Я сразу почувствовал ответственность. Мне досталось тело с кубиками, банками и такими икрами, о которые можно было разбить бутылку. И я захотел вернуть его в таком же состоянии.

Начать заказывать свежую еду я решил как-то вечером после ужина, когда у меня чудовищно разболелась голова. Вдруг я понял, как мало овощей и фруктов я ел, как мало воды выпил за весь день. Голова раскалывалась, как с похмелья после тысячи рюмок текилы. Я не мог ничего делать, только лежал на кровати. Даже подумал о больнице. Но все же встал, попил воды, съел крекер из цельной пшеницы с какой-то зеленоватой намазкой и пришел к выводу, что мой режим тренировок должен включать и подходящее питание.

По условиям тарифа каждый месяц на мой счет начислялись баллы, которые я мог обменять на разные дополнительные услуги – например, на свежие продукты или новую одежду. Я расходовал баллы почти только на еду, и мне регулярно привозили свежие, вкусные продукты. Дней, когда я вынужден был есть консервы, становилось все меньше.

Доставка приезжала раз в несколько дней. К базе подъезжал большой грузовик, водитель выгружал в кладовку несколько ящиков, после чего снова садился за руль и исчезал. Все это происходило в считаные минуты, чаще всего рано утром. Мы не разговаривали. Я даже никогда не спускался, чтобы посмотреть на него. Сотрудникам фирмы было запрещено разговаривать со мной, а мне было запрещено – ну, или по крайней мере, настоятельно не рекомендовалось – пытаться заговорить с ними. И чем дальше, тем проще мне было примириться с этим запретом. Общение с другими люди стало казаться мне тягостным.

Да и что сказать водителю грузовика, случись нам поговорить, я тоже не знал.

Неизменными с первого года оставались вопросы, которыми я задавался, сценарии, которые я продумывал, засыпая.

Почему меня все еще не обменяли обратно? Мое изначальное тело убили? Или сотрудник, который сейчас находится в нем, считает, что все еще не довел дело до конца? Или может, ему просто понравилось быть таким юным и он вообще не собирается обмениваться обратно? А может, он пытается это сделать, но браслеты у него на запястье раз за разом загораются? И в конце концов он забил?