Я забыла все на свете

Всего в три шага он достигает стола со шприцем в руке, снимает щипцами коническую крышку с колбы и откладывает ее в сторону. После этого нажатием на поршень он впрыскивает в колбу мою кровь. Я завороженно слежу, как она смешивается с зеленой жижей. Та сначала взбаламучивается, потом быстро темнеет, становясь непроницаемо черной и на вид вязкой, как нефть. Но это всего на несколько секунд. За стеклом образуется пузырь воздуха, смесь опять бурлит и осветляется: сначала она багровая, потом оранжевая, потом бежевая. Наконец, возвращается зеленый цвет – в виде расширяющихся изумрудных полос. Вскоре вещество в колбе приобретает свою первоначальную расцветку.

– Замечательно! – радуется колдун, возвращая колбу на пламя горелки. – Высший класс!

Я, вжавшись в кресло, слежу за каждым жестом Эликса. Ужасно хочется узнать, что он собирается сделать с моей кровью и какую участь готовит мне самой. Раз он меня не отпускает, значит, со мной дело еще не закончено. Вижу, как он присоединяет к жерлу конической колбы трубку перегонного аппарата, поддает жару и ждет, уперев руки в боки. Начинается химическая реакция. Зеленая жижа вскипает и наполняет стеклянную трубку. Мы с Эликсом скользим взглядами по сложным зигзагам трубки. Двумя маршрутами жидкость поступает в стеклянный шар, ненадолго там задерживается, бежит по спирали. В конце концов дистиллированная, почти прозрачная жидкость капает в сосуд в три раза меньшего объема, чем первоначальная емкость.

Эликс встречает эти капли довольной улыбкой. Не знаю, что он варганит из моей крови, но результат его устраивает. Открыв какой-то ящик, он роется в нем, что-то восклицая на том же гортанном языке, на котором общается с догронами.

– Нага, анжиуклуар… Нага, пекангуилаг… Ах, уна тага.

С этими словами Эликс выпрямляется, держа в руках не то кольцо, не то обруч.

Он снует по своей мастерской, как будто забыв о моем присутствии. Потом зажимает обруч в тисках, достает из глиняного горшка перо, окунает его кончик в перегнанную жидкость. Вот, оказывается, что он задумал: вывести на обруче фразу из непонятных знаков.

Вернее, фраза выводится как бы сама собой: попав на обруч, зеленые чернила дымятся и выжигают буквы. Тем не менее это чрезвычайно скрупулезная каллиграфия, ведь писать приходится на узкой закругляющейся поверхности. Через четверть часа колдун откладывает перо и разжимает тиски, чтобы полюбоваться результатом своих усилий. Довольно покивав, он подходит ко мне.

– Надень это! – требует он. – На шею.

Я беру обруч. На самом деле это деревянный ошейник с разрывом. Развожу края и надеваю. Странное ощущение! Уж не удавка ли это? Я хватаюсь за обруч, но он свободно болтается и вовсе не создает ощущение затягивающейся петли.

– Зачем это?

Я вожу по обручу пальцами, нащупывая вьющиеся по всей окружности письмена. Тут явно какое-то колдовство.

– Это заклинание невольничьего ошейника, – начинает объяснять колдун, складывая свои принадлежности и не удостаивая меня взглядом. – Оно закрепляет тебя в моей собственности. А теперь марш отсюда! У меня есть дела, у тебя тоже. Атии, сулами!

Я в потрясении сползаю с кресла и, шатаясь, ползу вверх по ступенькам. Руки и ноги плохо мне подчиняются – то ли он выкачал из меня многовато крови, то ли дело в волнении.

Я хватаюсь за перила, не доверяя ногам, и дрожащей рукой поднимаю корзинку. На палубе я, как робот, раздаю еду своим питомцам. После этого падаю, как подкошенная, на бухту канатов и впиваюсь взглядом в безмолвный лес. В голове бесконечно вертятся слова колдуна.

Я – его собственность.

Собственность, ничего более. Имущество. Принадлежащий ему предмет.

Мне на кисть падает слеза. С удивлением смотрю на нее: оказывается, я плачу. Плач переходит в бурные рыдания, я ничего не могу с собой поделать. Остается ждать, пока минует кризис, стараясь не слишком шуметь. У меня чувство, что весь мир превратился в неподъемную тяжесть: так действует беспамятство, постоянная опасность, угрожающая мне на этой калоше, мое рабское состояние. Хорошо хоть, что есть догроны. Осторожная обходительность, которой они меня окружили, – единственное, за что можно уцепиться. Теперь мы связаны общей судьбой.

Слезы выплаканы, а я все еще сижу на своем импровизированном сиденье, шмыгаю носом и утираю его рукавом. Мне до тошноты тяжело и тоскливо, но худшее позади, грусть постепенно отступает. Подношу руку к шее, раздраженной непривычной тяжестью ошейника, и дергаю его, силясь разомкнуть, но деревяшка, похоже, обрела прочность стали. Концы уже не развести, не то что при надевании.