Я жил. Мемуары непримкнувшего

Прогрессирующее сокращение тиражей можно объяснить двумя причинами. Первая заключалась в том, что система розничной продажи книг развалилась и российским издателям приходилось налаживать связи непосредственно с книжными магазинами. В результате произошло значительное сужение книжного рынка. Новые книги стали доступны практически только в Москве и в Петербурге. Второй причиной была потеря российской публикой интереса к серьезной нехудожественной литературе, особенно к истории своей собственной страны. Такая реакция была сходна с реакцией немцев, которые в годы, последовавшие за Второй мировой войной, потеряли всякий интерес ко всему периоду нацизма. В Москве большая часть розничной торговли книгами происходила на тротуарах; книги раскладывали прямо на земле или на переносных столах. Большинство предлагаемых книг составляла развлекательная литература (детективы, любовные романы, порнография) или практические издания (словари иностранных языков, книги по бухгалтерскому делу и книга Дэйла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей»). История не выдерживала конкуренции, если она не была романтизированной или сенсационной.

Я также договорился с книгоиздательским отделом «Независимой газеты» о новом издании на русском языке «России при старом режиме», опубликованной впервые на мои средства в 1980 году в Соединенных Штатах. Издание вышло в июне 1993 года. Несколько лет спустя заместитель мэра Москвы пригласил меня для беседы. Он показал экземпляр этой книги, от начала до конца исчерканный карандашами разных цветов. Один цвет означал полное согласие, второй частичное согласие и так далее. Несмотря на то что националистам, как и ожидалось, книга очень не понравилась, она все — таки произвела впечатление и ее многие прочитали, особенно студенты вузов.

Тем не менее, несмотря на благоприятные приметы оттепели, я испытывал глубокое недоверие к Горбачеву и его планам реформ. Новый советский лидер не скрывал, что он оставался убежденным коммунистом и намеревался обновить систему, а не отменять ее или хотя бы существенно изменить. 1 декабря 1987 года я написал в «Уолл — стрит джорнал» критический обзор его книги «Перестройка». Кажется, это была единственная в Соединенных Штатах не хвалебная рецензия на эту книгу. Сейчас можно сказать, что она, возможно, была чрезмерно жесткой, но в свете прошлых разочарований советскими обещаниями перемен мое недоверие было не так уж и необоснованно.

Через неделю после рецензии я встретил Горбачева на ланче, который дал в его честь в Госдепартаменте госсекретарь Джордж Шульц. Когда очередь гостей, которых представляли ему, дошла до меня, назвали мое имя. Горбачев сразу же среагировал: «О, мистер Пайпс, похоже, вам не понравилась моя книга?» — «К сожалению, это так». — «Ну да, ведь вы ученый. Вам бы хотелось, чтобы я наметил четкую программу. Но ведь я политик»[60]. Мы говорили по — русски. Шульц, стоявший рядом с Горбачевым, выглядел обеспокоенным этим разговором, сути которого не понимал: его лицо выражало опасение, как бы я не развязал третью мировую войну. Пятнадцать лет спустя, когда Горбачев прибыл с визитом в Гарвард, я признался ему, что был неправ, не приняв всерьез его план перестройки.

Независимо от моего недоверия относительно намерений Горбачева, я полагал, что Советский Союз приближался к своему концу. На совещании специалистов по России, созванном ЦРУ в августе 1987 года, я сказал, что СССР выпутывается.

Тем временем оттепель продолжалась.

В июне 1988 года во время визита в Москву со мной произошел необычный случай. Я встречался с русским диссидентом, экономистом Львом Тимофеевым, которого недавно выпустили из тюрьмы и который основал двумя месяцами раньше организацию с амбициозным названием «Независимый университет», хотя у него не было ни помещения, ни преподавателей. Он пригласил меня выступить на любую выбранную мной тему. Я предложил «Российское прошлое и советское настоящее». Лекция прошла в квартире на окраине Москвы. Гостиная и кухня были заполнены людьми. Некоторые из них принесли с собой магнитофоны.

В лекции я подчеркивал, что корни коммунизма берут начало в русской истории, что вызвало негодование Солженицына. Во время последовавшей затем дискуссии образовались две фракции: славянофилы (которых можно было отличить по их окладистым бородам) и западники. Славянофилы придерживались знакомого уже и идеализированного взгляда на дореволюционную Россию; а западники — более реалистичных воззрений. Атмосфера была просто захватывающая: возникло чувство, будто присутствуешь при рождении новой и свободной России.