Я знаю, кто ты

Мегги с большим теплом вспоминает свой первый визит в этот дом. Он, настоящий Бен Бейли, прострелил себе голову. Самоубийство. Его уволили с работы, и, как оказалось, это сильно его расстроило. Когда Мегги поручили разобраться с его имуществом, на стене еще были следы мозгов и крови, но она нисколько не возражала. Уборка не входила в ее задачи, ей нужно было просто все вывезти. Она тогда только начинала свой бизнес, и, наверное, именно поэтому заказ достался ей: наверняка другие отказались бы от такой работы, сочтя ее слишком мрачной и грязной. Но Мегги никогда не боялась привидений. Когда она перешагнула порог, ее посетило странное чувство, словно сюда ее привела судьба. Семьи у Бена не было, и никто не претендовал на его ценное имущество. Да и имущества было немного.

Вещи Бена Мегги перебирала неспешно и обстоятельно, все больше узнавая о том, каким он был человеком. Она нашла его паспорт, водительское удостоверение, выписки из банка и квитанции за коммунальные услуги. Смухлевать с персональными данными – дело несложное для тех, у кого такая работа. Все необходимое было под рукой и так и приглашало Мегги стать Богом и вернуть умершего человека к жизни. Ей понравился его дом, понравился он сам. Не то, каким дом был тогда, а то, каким он мог стать, если приложить некоторые усилия. Некоторым людям не дано видеть потенциал вещей, а у нее есть такой талант. Мегги всегда это удавалось. Увидела же она потенциал в Эйми, когда та была еще девочкой. Она была права насчет Эйми, и она знала, что окажется права насчет Бена.

Мегги знала, что Бен Бейли может стать для Эйми-актрисы прекрасным воображаемым парнем, а затем и мужем. Она не позволит такой мелочи, как его смерть, встать на пути у этого плана. Нужно было только найти правильного кандидата на его роль, а тут ей далеко ходить не потребовалось.

Пятьдесят два

Не знаю, как люди умудряются спать в тюремной камере. Здесь никогда не бывает тихо. Даже во сне я слышу бормотание, крики, а иногда и истошные вопли незнакомых мне женщин за серыми стенами. Но когда я остаюсь наедине со своими мыслями, становится еще более шумно. Привычная труппа моих кошмаров устроила этим вечером выдающееся представление. Бессонница стоя аплодировала пьесе, разыгравшейся в моем сознании. Теперь мне точно не получить роль в новом фильме Финчера. Я потеряла все и всех. Мы не можем сами себя поцеловать в утешение, но лучше других можем причинить себе боль.

У меня все затекло, поэтому я встаю и делаю небольшую разминку. Поднимая руки, я ясно чувствую запах собственного тела. Маленькое окошко камеры с матовым стеклом открыто буквально на пару сантиметров. Прислонившись лицом к оконной решетке, чтобы вдохнуть свежего воздуха, я замечаю снаружи на лужайке сороку. Я кланяюсь птице и не могу вспомнить, когда и почему начала выполнять этот странный суеверный ритуал.

Все вышло так, как предсказывала Хилари: ей позволяют выходить во двор и посещать разные занятия, а мне приходится безотлучно сидеть в камере и ждать, когда меня успешно внесут в систему. Я понимаю, что сижу здесь не так уж и долго, но, пожалуй, уже пора признать, что с системой что-то не в порядке. Если бы не щедрость моей соседки по камере, мне до сих пор не пришлось бы ни поесть, ни попить. К счастью, у Хилари, судя по всему, просто нескончаемый запас консервированной фасоли и газировки со вкусом черной смородины. Обычно я не пью напитки, содержащие сахар, но пить воду из-под крана тем более не решаюсь. Мне уже становилось тут нехорошо, а пользоваться туалетом, когда от малознакомого человека тебя отделяет только тонкая занавеска, более чем унизительно. Я не перестаю думать о фотографии Бена, которую показала мне Хилари на своем телефоне. Это был не он. Теперь я понимаю, что не могла собрать последние события в единую картину только потому, что они действительно не подходили друг к другу. Только у меня сейчас нет возможности кому-либо об этом рассказать. Да и расскажи я, не факт, что мне бы поверили.

За дверью раздается с каждым разом все более привычный лязг ключей, и я предполагаю, что это доставили Хилари с очередного мероприятия. Но это не Хилари. Это тюремщик, тот же, что привел меня сюда вчера. У него такой вид, словно он тоже не спал, зато с одного плеча у него исчезла перхоть, и я гадаю, сам он ее смахнул или это сделал кто-то другой.

– Ну, пошевеливайся, я не могу тут весь день ждать, – говорит он в мою сторону, при этом на меня не глядя.

Я встаю и следую за ним из камеры по тому же пути, который мы проделали вчера. Дорога занимает гораздо больше времени, чем могла бы: то и дело приходится ждать, пока тюремщик запрет за нами очередную дверь, потом делать несколько шагов, а потом снова ждать, пока он откроет следующую.

– Куда мы идем?

Он не отвечает, и в груди у меня что-то сжимается. Я с трудом делаю вдох.

– Скажите, куда вы меня ведете. Пожалуйста.