Яблоневый сад

И такие звёздочки время от времени всё-таки взблёскивают – и мы снова оказываемся в Байкальске, на берегах священного нашего Байкала. К нему тянет нас, точно к родному человеку: он, знаем хорошо мы, сибиряки, живой и – думает, чувствует, переживает, мечтает. И хотя мы, люди-человеки, не всегда внимательны к нему, не всегда почтительны с ним, случается, что дерзко нарушаем пределы его природной, своенравной самости, его владычества, сгородив, к примеру, совершенно никчёмный завод, однако лично меня не оставляет ощущение, что мы все, живущие ли на его берегах, приезжающие ли к нему на время или даже просто думающие о нём в любом местечке планеты, мы с ним всё же единомышленники, сотрудники, соратники. Отчего такие ощущения, догадки, предположения? Оттого, что высшее проявление человеческой сути – чистота, целомудрие, незапятнанность души, а она, душенька-душа-то наша, вечна и возвращается после наших земных мытарств к своему Создателю. И в живом или мысленном соприкосновении с Байкалом мы чуем, мы догадываемся или же наверняка знаем, что надо очиститься, надо позаботиться о своей душе, что надо соответствовать ему, издавна наречённому священным. И когда всматриваешься в его изумительные дали, кажется, что всматриваешься и в себя самого. От него всегда уезжаешь с надеждой, с верой и даже нередко – с любовью, которой, увы, не так-то и много по жизни.

* * *

Говорят, что Аполлоныч пошёл в своего деда. Однажды, в Гражданскую, белые взяли его деда в плен. Пытали, издевались, но ночью он сбежал, перехитрив усиленный наряд стражи. Январь, а он – босиком. В жигаловской тайге лютовали стужи, а между сёлами и заимками – немереные вёрсты. Намотал он на ноги каких-то истлевших тряпок и шкур и – бегом, бегом, по сугробам, в сопку, под сопку. Несколько дней бежал, шёл, полз в родное село; благо охотничьи зимовья встречались. Обморозился, отощал, но, говорили односельчане, был счастлив, что – свободен. «Свободен, братцы!» – первое, что произнёс он на тяжком выдохе при встрече с земляками и – упал, вконец обессиленный, истощённый.

Так получилось в жизни Аполлоныча, что пришлось ему как старшему брату воспитывать и обеспечивать своих младших братьев и сестёр. Не тогда ли закалился его характер? Они жили бедновато, но сердечной, дружной семьёй. Все мало-помалу вышли в люди. Нужда не покоробила их души: рядом всегда был сильный старший брат.

Потом они разбрелись по Сибири. Аполлоныча по его первым шагам в профессии по-доброму помнят в Братске, Иркутске, в городках и посёлках БАМа. В Звёздном он работал директором школы, организовывал летние молодёжные лагеря, вместе со своей супругой Верой Фёдоровной играл в народном театре. Театром, искусством была увлечена и школа, которую он возглавлял. Рассказывают, что весьма и весьма он был неугомонный человек: то походы всей школой затеет, то возьмётся внедрять новые методики, то – в те-то застойнейшие времена! – возьмётся за реформирование (так и говорил коллегам) ячеек, дружин общественных детских организаций. Ему – хлоп по носу: «Что там опять у вас за самодеятельность? – иронизировали в районо. – Какая ещё демократия для детей? Какие такие выдумали коллективные творческие дела? Куда подевали учкомы?..» Однако Аполлоныч всё же делал и поступал так, как было полезнее детям и школе. Выпускники помнят его, пишут, звонят, при встречах, чаянных и нечаянных, обнимутся. Строгость и требовательность без доброты больше похожи на жестокость, а его строгость, чувствовали ученики и коллеги, почти что игра, своего рода актёрство, с помощью которого он отвлекал своих подопечных от неверных, скверных поступков.

Однажды летом он директорствовал в детском военно-патриотическом лагере. Сезон закончился. Леонид Аполлонович выстроил своих питомцев, произнёс прощальное, напутственное слово и хотел было уже подать команду – в автобусы. Да завхоз шепнул ему, что пропало с десяток банок тушёнки. А воспитанники, кстати, были очень даже непростые ребята – хулиганистые, все состояли на учёте в милиции. Что делать, как поступить? Объявить о пропаже и всех обыскать? Но столько было радостных, добрых дней за сезон, так они, Леонид Аполлонович и дети, друг в друга поверили, что невозможно было сию минуту этак запросто разрушить веру и надежду.

– Ребятушки, дорогие мои, – сказал Леонид Аполлонович, – мы друг другу доверяем на все сто, но в жизни, сами знаете, всякое ведь случается. Чтобы не было никаких неприятностей – вот вам мой чемодан: смотрите, – а я мельком загляну в ваши котомки. Добро?

Не были против, весело согласились – игра! Только один худенький паренёк, всегда голодный, неспособный насытиться, потому что с малолетства скверно питался в своей неблагополучной семье, неожиданно потускнел, опустил голову и покорно ожидал своей очереди для проверки.

Леонид Аполлонович заглянул в его рюкзак, увидел эти десять банок – и вдруг сказал, хлопнув себя ладошкой по голове: