Яд минувшего

– Граф Ларак, – если он решится, то и она тоже, а нет, никто не сдохнет, – или мы сейчас же спускаемся, и вы никогда, вы слышите, никогда не говорите со мной ни о чем, кроме погоды, или извольте подтвердить свои слова. Немедленно.

– Сударыня, – залепетал соблазняемый, – сударыня…

– Эйвон, – отрезала Луиза, – вы говорите о любви. Или вы лжете, или трусите. И то и другое недостойно дворянина.

– Я не лгу! – О, мы даже кричать умеем. – Я люблю вас!

– Любите? – Луиза положила руки на ветхий камзол. – Ну так любите.

Поцелуй получился лучше, чем на утесе. Эйвон старательно тискал бархатный лиф, затем бухнулся на колени и замер. Юбки Луиза подняла и раздвинула сама, улучив подходящее мгновенье. Не хватало оборвать оборки, пришивай потом!

Руки Ларака оказались ледяными, еще бы, в такой-то холодине! Граф с остервенением гладил лодыжки капитанши, не рискуя двигаться дальше. Если так пойдет, до обеда точно не управиться. Луиза наклонилась, ухватила костлявое запястье и потянула вверх к колену.

– Сударь, – шепнула женщина, – снимите одеяло.

– Луиза… – Изящно подняться у Ларака не получилось, подвела больная спина, растереть потом, что ли?

– Ну же!

– Моя Луиза… – Разогнувшийся граф сграбастал волчьи останки и прижал к груди.

– На пол, – велела капитанша. – Ничего с ним не случится.

Любовников у Луизы прежде не было, но стаскивать сапоги и штаны с пьяного супруга доводилось. Арнольд мычал и лягался, Эйвон молчал, но дышал так, будто только что втащил на Надорский утес маменькин комод.

Капитанша тоненько хихикнула и притянула кавалера к себе. Граф потихоньку разгорался, даже руки потеплели. Луиза отвечала на поцелуи, потом откинулась на спину, но неудачно, прижав спиной рассыпавшуюся косу. Ларак неловко навалился на даму, его глаза стали блестящими и дикими. Борода и усы ощутимо царапали шею, Эйвон дышал все громче, он больше не боялся и не стеснялся, ну и слава Леворукому!

Над головой проплыла очередная моль, без сомнения, святая. Госпожа Арамона опустила ресницы: трещины на потолке, пыльные бабочки, чужие глаза – зачем на это смотреть?

Плохо ей не было, с Арнольдом бывало хуже. Эйвон что-то бормотал, подавался вперед и назад, дергался, но прижатые к доскам волосы держали крепко. Попытаться увидеть над собой другое лицо? Безбородое, загорелое, с прилипшими ко лбу черными прядями? Нет, это стало бы оскорблением для всех троих, и женщина просто ждала, когда все закончится. И дождалась.

Кровать пережила кощунство, даже не скрипнув. Видимо, в старину властители Надора были потолще и поживее. Утратившая добродетель вдова собрала выпавшие шпильки и взялась за многострадальную косу. На ее волосы заглядывался даже Арнольд, а Эйвон за отвагу заслужил подарок.

– Луиза… – Руки графа дрожали. Выпить бы ему, но в этом склепе воды и той нет. В следующий раз нужно разжиться в трактире вином.

Госпожа Арамона чмокнула любовника в щеку. Эйвон был счастлив, и его было жалко. Даже больше, чем себя.

– Мы уедем в Алат, – глаза графа все еще были шалыми, как у весеннего кота, – нас никто не найдет…

– После свадьбы Айрис, – не моргнув глазом соврала госпожа Арамона. – Мы отправимся в Эпинэ вместе со всеми, а ночью исчезнем.

– Луиза… Любовь моя, – простонал ставший неверным муж, – как же ты права! Эгмонт был глупцом и преступником… Как он мог пожертвовать любовью? Это… безбожно!

– Тот, кто прячется от любви, – дурак, – припечатала Луиза, сидя на ложе святых и мучеников. – Помогите мне затянуть пояс.

– Луиза… – Она просила затянуть пояс, а не целовать его концы, но почему бы не подождать? От платья не убудет, от нее подавно.

Граф Эйвон Ларак отнял от губ черные ленты:

– Любимая… Мне кажется, я раньше не жил…

Любимая… Да уж, докатилась она. Теперь, хочешь не хочешь, до отъезда придется грешить, не бросать же его такого, еще утопится.

Глава 4. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 9-й день Зимних Скал

1

Урготское посольство занимало приземистый особняк возле Гусиного моста сразу за аббатством Святой Октавии. Летом дом прятался в темной зелени, но зима содрала с вековых платанов листву, и глядящее сквозь мокрые перекрученные ветви здание казалось могучим и равнодушным. Даже странно, что внутри, под слоем негостеприимного камня, скрывались живые люди: топили печи, открывали окна, спали, ели, говорили…

– Мевен! – Альдо резко дернул повод, и белоснежный, до невозможности похожий на Бьянко линарец послушно остановился, лебедем выгнув шею. – Шевельните-ка это болото.

– Да, ваше величество. – Гимнет-капитан отъехал, и тотчас к воистину крепостным воротам направился широкоплечий сержант.

– Каков хитрец, – Альдо кивком указал на зелено-коричневый флаг, прихваченный в двух местах витым серым шнуром[11], – но мы поверим. Мы прибыли лично узнать о состоянии здоровья дуайена Посольской палаты.

– Вускерд говорил, – припомнил Дик, – что Фома слишком много о себе полагает.

– Экстерриора господин Габайру не принял, – Альдо улыбался, но глаза смотрели жестко, – но королю урготы откроют.