Яд минувшего

Иноходец отправил в рот пару почти уже драгоценных оливок и запил вином, прикидывая, что писать «невесте» и Реджинальду. Если он не ошибся в расчетах, известий от Лионеля следует ждать не позже, чем к концу месяца, а если – ошибся? Когда первый маршал Талигойи решался на сговор с Савиньяком, главным были впутавшиеся в мятеж друзья и, чтоб их, вассалы, теперь всё заслонила Оллария. Карваль это тоже чувствует, да и остальные южане больше не хотят уходить. Дора что-то перевернула во всех, словно дошедшие до кровавого фонтана принесли новую присягу. Главную и единственную…

Робер жевал оливку за оливкой, глядя, как жаркое покрывается слоем застывающего жира. После Сагранны смерть казалась выходом, теперь она стала бы предательством, да и Матильда велела жить. Спасибо, не приписала «долго».

Из Тарники вестей не было, и Иноходец почти не сомневался: принцесса решилась на разрыв с внуком. Что ее доконало? Смерть Удо, которая еще может оказаться ложной, или все сразу от зимы до Айнсмеллера? Джереми клянется, что раздевал труп, а Дикон не помнит, запер он двери или нет. Может, и не запер, только вряд ли Борн без сапог и камзола незамеченным выбрался из чужого дома и исчез. Да и куда бы он пошел? Только к Дугласу, а Дуглас бросился бы к Матильде… Если так, понятно, почему принцесса засела в Тарнике, но почему они молчат? Не верят?

Внизу что-то зашуршало, вцепилось в ногу, полезло вверх. Робер рванулся вскочить, но серый хвостатый клубок уже добрался до груди. Клемент! Клемент в Олларии?!

– Это ты? – Повелитель Молний очумело потряс головой, дивное виденье в ответ чихнуло и решительно поползло вверх, к лицу. – А ну покажись!

Прятаться гость не собирался, скорее наоборот. Иноходец отодрал невесть откуда взявшегося приятеля от камзола и осмотрел со всех сторон. Крыс заверещал и дрыгнул задними лапами. Выглядел он отменно, блестели глазки-ягодки, воинственно топорщились усы, весело розовел хвост, только шкурка стала совсем светлой. Поседел. От старости или от ночной скачки?

– Ты откуда? – спросил Эпинэ, водружая его крысейшество на стол.

Клемент дернул носом. Он любил хозяина, но пожрать любил еще больше, а вокруг пахло едой. Нос дернулся еще раз, Клемент лихо развернулся и издал требовательный писк. Оголодал. Рука Робера сама отломила кусок хлеба, обмакнула в соус и положила на тарелку. Крыс почесал за ухом и рванул к угощенью.

– Обжора, – укоризненно произнес герцог. Клемент не ответил – был занят. Добравшись до корки, крыс вцепился в нее передними лапками, раздалось знакомое чавканье. Эпинэ на всякий случай прикрыл глаза ладонями, досчитал до шестнадцати, убрал руки: его крысейшество сидели на столе и старательно угощались.

– Жаль, Матильда в Тарнике, – Иноходец подлил себе вина и поднял бокал. – Вот она обрадуется! Ну, давай за встречу, что ли.

Клемент и ухом не повел. Эпинэ брызнул красным вином на изогнувшийся змеей хвост. Хвост недовольно дернулся, и Робер торопливо закусил щеку. Не хватало разрыдаться над лопающим крысом. Не над матерью, не над жертвами Доры, а над выскочившей из прошлого живой и здоровой зверушкой.

– Посажу в ящик, – пригрозил обжоре Иноходец, – а то мало ли… Кошки, собаки, люди…

Корка стремительно кончалась, Робер допил бокал и потянулся к блюду: морить его крысейшество голодом было кощунством.

В приемной затопало и забормотало, Эпинэ бросил хлеб на скатерть и повернулся к двери. Видеть никого не хотелось, но желания Повелителя Молний никого не волновали.

– Монсеньор, – Дювье казался смущенным, – тут… У черного хода двое, старик и мальчонка. В капюшонах. Кажется, смирные. Говорят, вы их ждете. Вроде как вестника посылали.

Вестник покончил с первой коркой и потянулся за добавкой. А ты, маршал, совсем рехнулся, если решил, что Клемент отыскал хозяина сам!

– Закатные твари! – выдохнул сержант. – Крыса!

– Познакомься, – велел Робер, прижав пальцем многострадальный хвост, – это Клемент. А тех двоих давай сюда, это друзья. Да, вот еще что… Их никто не должен видеть.

2

Кони огнеглазого Флоха плясали среди золотых небесных стрел. Вороные – ночь, белые – день, каждый есть отражение каждого и каждый сам по себе. Им нет числа, они мчатся из заката в рассвет и из рассвета в закат навстречу друг другу. Черные и белые встречаются на заре, когда небо становится страшным, как кровь, и прекрасным, как лепестки весенних роз.

– Монсеньор вас примет.

Мэллит вздрогнула и увидела усталого воина. Он смотрел на достославного из достославных, и глаза его были обведены синими кругами, а на шее и щеках пробивалась темная щетина.

– Идите за мной, – велел воин, и они пошли по увешанной железом и раскрашенными полотнами лестнице. Мэллит переставляла ноги, не чувствуя ничего, кроме тяжести, ставшей в последние дни нестерпимой. Усталость выпила все чувства и запорошила память серым пеплом, даже боль стала сонной и далекой, словно принесенный ветрами плач. Гоганни помнила, что дорога началась с радости, но дальше клубилась пыль, заметая все, кроме любви.

– Монсеньор очень устал, – попросил провожатый, – не задерживайте его.