Яичница из гангстеров

Ансамбль из пяти инструментов был очень хорош. Три ударных, один язычковый и один медный духовой. Они играли в том подчеркнутом, пульсирующем ритме, который апеллирует к вашим ногам. Мне нравилось, как Сара танцует. Придя в мои объятия, она тесно прижалась ко мне и положила левую руку мне на плечо, перебирая пальцами мои волосы на затылке.

— Вы слишком высокий, — сказала она. — Нагнитесь немного.

— Осторожно, — с вашими длинными ногтями.

Она немного отстраниласть от меня и посмотрела мне в лицо. Она открыла было рот, потом полузакрыла его и тихо, почти шепотом сказала:

— Я буду осторожна. Боитесь?

— Напуган до смерти. Никогда не знаю, когда вы можете обернуться второй Лиззи Борден.

Она сняла правую руку с моего плеча и помахала ею у меня перед глазами. Ее красные ногти были длинные, с загнутыми концами.

— Которая заслуживает казни?

Я сказал:

— Заткнитесь, — и сосредоточился на танце. Ансамбль заиграл «Лауру» и притом очень хорошо. Мягко и медленно пригасли огни, и певица, которую я до того не заметил, почти шепотом произносила слова. Это было прекрасно.

Музыка замолкла, и Сара остановилась, все еще прижимаясь ко мне, легонько чертя пальцем круги на моей шее.

Я сказал:

— Растерялись? Музыка-то кончилась.

— Я — растерялась? Кому нужна музыка? Я могу напеть мелодию.

Я снял с моих плеч ее руки, прижал их к ее бокам и сказал:

— Пора домой, малютка.

Она вздохнула:

— О’кэй, старичок.

— Не называйте меня старичком.

— Ну ладно. Папочка.

Я подумал:

— Пожалуй, это немного лучше.

— Во всяком случае, — сказала она, — я не малютка.

Я оглядел ее с ног до головы.

— Верно замечено. А теперь пошли отсюда.

Сара оставила меня за дверью, сказав:

— Одну минуту, Шелл. Я включу свет.

Она прошла в комнату, неслышно ступая по мягкому ковру, и включила не верхний свет, а бра у верхнего угла «Автопортрета».

Она сказала:

— Заприте входную дверь и идите сюда.

Свет падал прямо на картину и на белую медвежью шкуру под ней. Рассеянный свет терялся в углах комнаты и почти всецело поглощался чернотой дивана и ковра. Я сел на одну из молочно-белых диванных подушек. Эти подушки, белая шкура и картина на стене казались единственными реальными предметами во всей комнате, но даже они как будто утратили свою материальность и, казалось, плавали на поверхности черноты.

Сара присела, а потом легла навзничь на медвежьей шкуре у моих ног. Черное платье резко выделялось на белом фоне, подчеркивая изгибы ее миниатюрной фигуры.

«Опять позирует. Снова — аффектированная, искусственная, странная и причудливо прекрасная женщина. Но поза или не поза, однако она эффектна». Она выглядела необыкновенно и бесконечно соблазнительной. Если бы не ее округлые формы, ее можно было бы принять за ребенка или за женщину прошлого тысячелетия. Вне возраста и вне времени, — так же, как грех всегда вне возраста и вне времени.

Она повернулась на бок, оперлась на правый локоть и, глядя мне в лицо, тихо произнесла:

— Шелл.

Я не ответил.

— Вот сюда он лягнул меня, ударил меня ногой, Шелл.

Левой рукой она подняла подол платья. В слабом свете я увидел на ее бедре темное пятно. «Значит, это правда; она не придумала это нарочно, чтобы поиграть со мной или подразнить меня». Она разжала пальцы, и гладкая, мягкая материя скользнула вниз по ее бедру, легко и мягко, подобно ласке возлюбленного, и закрыла бледную, светлую, как слоновая кость, кожу.

Она действовала на меня, проникая мне в душу, какой-то темной, гипнотической силой ее особенного, свойственного только ей обаяния. Оно так же, несомненно, выражало ее личность, как ее комната и это почти безумное, мрачное полотно, зловеще парившее над нами, выражали ее личность и были от нее неотделимы.

Все еще лежа у моих ног, она протянула левую руку и сжала мою. Ее рука была горячей и влажной. И дрожала, — так же, как уже дрожала однажды, при нашей первой встрече.

Она притянула меня к себе.

— Шелл, — прошептала она сквозь зубы, — я хочу поцеловать вас, Шелл.

Она поцеловала меня маленькими, влажными губами. Легкий, долгий поцелуй. Кончик ее языка скользнул по моей нижней губе; ее зеленые глаза расширились и казались почти черными, и в них крошечными огненными точками искрился отраженный свет. Она еще раз поцеловала меня и сказала:

— Поцелуй же меня, Шелл. Сделай мне больно.

Она укусила меня в губу.

Я не знал, нравится мне все это или нет. Но я подложил под нее руки, притянул ее рывком к себе и крепко поцеловал ее в губы.

Я резко включил свет в первой комнате своей квартиры, и гуппи испуганно заметались в аквариуме. Гнусное предательство: я совсем забыл о рыбках.

Я сказал:

— Простите, друзья, — прошел в спальню и разделся. Было десять минут второго.

Я включил душ, вывернув кран до отказа, и прыгнул под горячую, испускающую пар струю.

Взвыв во всю силу легких, я выскочил из нее, как будто меня вышвырнула какая-то сила.

Я вернулся в спальню, роняя на ковер стекавшие с меня капли, остановился перед зеркалом и, повернувшись, посмотрел через плечо на свою спину. От лопаток до пояса краснели четыре свежих, кровавых, глубоких борозды.

Я смотрел на них и бормотал сквозь стиснутые зубы: