Яик уходит в море

— Вот те ух!.. Наверху ученые генералы дела ведут, а внизу царские и княжеские лошадки проклаждаются в легкой жизни по комнатам с паркетами. Чего только мои глаза там ни видели? Суп с клецками! Чай мы пили, замечайте, с серебряных блюдцев, ну, а сам князь только с золота. Проживанья моя в то время была самая воздушная! — вдруг вдохновился Гурьян и засмеялся радостно и тихо, как бы внутри себя, выпучив из-под трепанных, нависших бровей круглые, черные глаза. — Катался я с утра до вечерней зорюшки, а ину пору и до полуночи в мягких колясках… Ну, прямо на груди у родимой мамаши. Не жисть, а масляна, лопни мои глаза — масляна!

Гурьян снова улегся у костра, вытянул ноги и, закинув руки за голову, мечтательно продолжал:

— Антиресен их строй жизни. Очень антиресен. Глаза, к примеру сказать, они продирают к полудню…

— Ври? — взметнулся казачонок. Это для него было уже совсем невероятно.

— Вот те ври… И тута же они, не вылезая из кроватей, начинают лакать вино, кофей пить. Чтоб веселее было — льют вино нам, холуям верным, прямиком из бутылок в глотку. Сами ржут, колышутся от смеха, как у нас глаза на лоб скочут. Весело им. Потом едут к царю али к его министру, на визиты едут, то есть, на короткий показ себя. Вот, дескать, мы живы и здоровы и вас почитаем. Эта и есть их все дело. Часа три аль четыре сидят у себя али в гостях. Пьянство текет и продолжается, но тонкой дудочкой, пока еще не до упаду. Вечером полунагишом скачут на вечерки али в театры. Представленью разглядывать. Там голые бабы и мужики в куцых штанах разные вавилоны пишут, страсти кажут. К ночи приготовляются, в распал себя вгоняют. Поржут там до полночи и разбегаются по домам. И тут уж начинают жить в полной обнаженности. Привозят с собой дюжинами баб. Пьянство завязывается вовсю, до положения риз, до обалдения, до чертиков, до святого отца и сына. Вот где сласти жизни! Вам они и во сне не привидятся — облизывай лапки! Сперва чин по чину: песни поют, на музыках играют, пляшут, а потом… Ах, жисть, зачем без ума губишь того, кто вовлекся в тебе?

Гурьян затряс кудлатой, как ветла, головою, схватился за щеки руками и замычал в тоске, словно у него мучительно заныли зубы.

— Как любили меня князь Владимир, ах, как любили! Велит он, бывало, корыто такое, ванной называется, доверху вином налить, да не каким-нибудь ерофеичем, а самым дорогим, полсотни бутылка — санпанским. У французов город такой есть, Сан-Панск. Вот там паны выдумали святое вино. Шипит оно, как змея, завсегда, даже в животе не унимается. Чэк от него, на облака возносится. Ангелом себя восчувствует. А в корыто голых баб сажают и нам их мыть приказывают… Самим уж им все давно опротивело, вот они и веселятся, изгиляются над нами. У них греха вообче нет. Он для нас удуман. Хо-хо-хо!

Гурьян пошлепал губами, как от ожога:

— Ва-ва! Бабы ихние — ва-ва! — как мене любили. Желали русской крови подбавить в свою бледную поколению. Ах!.. Дым стоял там по ночам от страстей и жертвоприношениев!

Алеша поднял голову:

— Вот я спрошу папу, может это быть взаправду или не может?

Гурьян вскочил с земли с поразительной быстротой. Прижал обе руки к сердцу. Глаза его маслянисто и жалко заулыбались, голос стал тонким и сладким, почти бабьим:

— Алешенька, да што вы? Вот уж не фасон парле вуа. Я же с вами по всей сердечности. Будто седой пророк, правду-матку выкладываю. За нее ведь могут — фу-уть! — туда, куда Макар теляток не гонял. А к чему меня губить? Бессмысленность. Папашу не замешивайте в это тайное наше дело. Зачем папаше? Как возможно? Я ж больше никому не вверюсь. Тольки вам. Разрешите, я ручку тебе поцалую.

— Что еще за дурость? — озлился мальчик.

— Совсем насупротив. Это образованное воспитание. Ежели чэка умолить желают о чем-либо первостатейном, бесперечь чмокают ручку. Уж мне-то верьте!

Гурьян потянулся к руке Алеши. Правую ногу с вывернутым внутрь носком он с ужимкой отбросил в сторону и расшаркался. Венька несколько раз перевернулся на земле, надрываясь от смеха. Алеша с отвращением плюнул в сторону и отошел за дерево. Гурьян, выпятив нижнюю губу, недоумевающе развел руками.

Синяя ночь, продолжая чудесную и таинственную ворожбу, согласно и неслышно неслась на восток. Чернильная, фиолетовая река с мягким шуршанием и рокотом по-прежнему скатывалась к морю. А вверху полчища звезд, пошевеливая золотыми, узорчатыми плавниками, мягко качались на синих волнах и плыли как рыбы в темные дали бесконечных миров…

20

Со стороны реки послышались резкий, режущий уши свист и сдержанное, сквозь улыбку, гоготанье. Затем — треск кустов, добродушная ругань. Кто-то ломился к костру. Но и за несколько шагов идущих не было видно. Они показались сразу, у самого огня, под темно-зеленой ветлой. Впереди шел поджарый, маленький Ивей Маркович, а над его головой качались рыжие лохмы широкоплечего, дюжего попа Кирилла. Они оба раскраснелись, были оживлены и полны радостного нетерпения. Сайгачник притворно строго обвел всех желтыми блестящими глазами:

— Ну, атаманы-молодцы, туши костер! Берегись! Рыба лавой бьется на кажном перемете. Айда живо!