Ямщина

Вдоволь налюбовавшись, он заторопился домой, потому как скоро должны были явиться на торжественный обед гости, которых он пригласил еще загодя. Хотя мог бы и не торопиться: Степановна с Феклушей успели и приготовить все, и на службу сходить, и, вернувшись раньше него, накрыли столы.

Гости подходить стали только к обеду. Отец Георгий, староста Тюрин, Роман, плотники, Иван Зулин – никого не забыл Тихон Трофимович, приглашая отпраздновать торжественное событие. И когда после молитвы все расселись, когда установилась за столом тишина и он поднялся, чтобы сказать первое слово, увидел: не было за столом Митеньки Зулина. Старший брат был, а его – нет. Затревожился, но спрашивать не стал. Только по прошествии некоторого времени, улучив момент, тихонько задал вопрос Ивану. Тот в ответ лишь махнул рукой и неохотно сказал:

– Неладно у нас с парнем, да это другой разговор, не для нынешней минуты, после как-нибудь скажу…

С Митенькой и впрямь творилось неладное. Едва только вышли из церкви и направились домой, как он с полдороги, внезапно обернувшись назад, вдруг зарыдал и сквозь рыдания выдавил:

– Крест-то, крест, такой красоты… веревку привязали и сдернули!

Домашние плотно окружили Митеньку и, подхватив его под руки, торопливо повлекли домой, озираясь и боясь, как бы кто ненароком не услышал его слова. А Митенька, влекомый сильными руками по дороге, все выворачивал голову, оглядываясь назад, на храм и крест над храмом, и рыдал еще безутешней.

Дома, когда его раздели, он обмяк, успокоился и напоенный горячим чаем уснул. Марья осталась дежурить рядом с ним; горбясь, сидела на стуле и держала в руках его вздрагивающую ладонь.

Но Митенька спал недолго. Неожиданно вскинулся на постели, как от толчка, распахнул совсем незаспанные глаза и спросил:

– А где все?

– Маменька у себя, – отвечала ему Марья, – а братчики к Дюжеву, на обед, ушли.

– Напугал я вас, – раздумчиво произнес Митенька, передергивая плечами и скрестив на груди руки, – а пуще вас сам напугался. Вижу! Вот как тебя вижу… Люди из церкви все тащат, бросают на землю, орут, орут… Колокол вниз сбросили, он упал на землю и треснул… А к кресту веревку привязали, схватились за нее и крест вывернули…

– Да что ты такое говоришь, Митенька! – в страхе вскричала Марья, – это же богохульство!

– А я вижу, – опустил голову Митенька, – не хочу, а вижу, так ясно, даже слышу, как крест трещит. Страшно… Погоди, погоди, Марья…

Он вскочил и, как был в одной рубахе, без шапки, выбежал на улицу. Марья – следом за ним. Но далеко Митенька не убежал. За воротами остановился посреди улицы, откуда виден был храм, долго глядел на светящийся крест и говорил самому себе:

– Вот же он, на месте… Почему тогда мне другое видится? Марья, почему мне это видится?

Марья, ничего не отвечая, накинула ему полушубок на плечи и, приобняв, повела в дом.

Митенька послушно шел рядом с ней и больше уже не оглядывался.

12

Феклуша прямо-таки сразила Романа своей покорностью и смирением. Молча выслушала отца, не вставив ни единого слова, и просто ответила:

– Я согласна, батюшка, в город, так в город…

И сразу принялась собирать нехитрые пожитки.

Было это накануне освящения церкви, а через три дня, рано утром, Митрич уже подогнал кошевку к дому Романа, уложил небольшой узел и, подождав, когда отец попрощается с дочерью, весело понужнул тройку. Не оборачиваясь, весело крикнул Феклуше:

– Ну чо, девка, за городской житухой поскачем?! Эх, красота, разбегайся, босота, – богатство прет!

Феклуша ему не ответила: обернувшись, она смотрела на Романа, который одиноко и горестно стоял у ворот, приставив широкую ладонь козырьком к глазам, и даже не шевелился.

Подъехали к дому Дюжева и скоро, провожаемые Вахрамеевым, Степановной и Васькой, тронулись в путь.

Уже за околицей, вспомнив, Тихон Трофимович подосадовал:

– Забыл Ваське напоследок хвоста накрутить. Ему, обормоту, на каждый день острастка нужна. Свалился же подарочек на мою седую голову!

– Сами выбирали, – подъелдыкнул Митрич, – сами говорили – «удалой парнишка»…

– Ты, Митрич, помалкивай, тебя не спрашивают, – обрезал Тихон Трофимович и удивленно развел руками: – Это надо же так народишко распустить! Кто куда хочет, туда и воротит, а мне, хозяину, одно осталось – утираться. Погодите, разгребусь с делами, я до вас доберусь, вы у меня по одной половичке ходить будете, а на другую и глядеть забоитесь… Тьфу, зараза, с утра разозлили! Хоть бы ты меня, Феклуша, развеселила!

– Да как же я развеселю, Тихон Трофимыч?

– Как? Ну хоть песню спой, что ли! Песни-то знаешь?

– Да знаю, мама-покойница еще учила, там, дома. Мы раньше с ей много пели. Только песни-то все невеселые, печальные они…

– Давай печальную, коли нам с тобой веселья нету!

Феклуша замолчала, прикрыла глаза, глубоко вздохнула и не запела, а будто с сердца сняла давно накопившиеся там и не находившие выхода слова: