Янтарная сакма

Ногаи да калмыки сначала увидели скот и возрадовались. Их вожделение образумила боевая конница хана. Пришлось ногайским ворам и калмыцким барымтачам[37] отходить к Дону. А оттуда — карамай берши! — двигался на них русский конный отряд. Видать, передовой полк: русские всего одним отрядом не ходят! Да ещё со стягом великого московского князя!

— Алла! Алла! — заорали сотские, и орда ногайцев врезалась в орду калмыков.

Деваться некуда. Зажали кочевников крымчане да русские. Ногайцы стали, конечно, резать саблями калмыков, чтобы первыми кинуться через единственный брод за Дон.

А русские ничего, мирно проехали мимо, на речку Гайчур.

— А-а-а! Хвосты пахарей, собаки! Испугались? — орали из-за Дона ногайцы, обирая убитых калмыков.

Русские, коих оказалась всего-то сотня конников, а не войско, на дальнюю ругань не отвечали и ехали туда, где высоко на шесте колыхался на ветру вымпел ханской ставки...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Нет, погоди, урускан[38] Ибан-кнез, — заволновался Менгли-Гирей. — Ведь тогда выйдет война!

— Война, она всегда была и будет. А так, вот, погляди. — Иван Третий отодвинул с ковра, на котором они сидели, широкую золотую тарелку с мясом нерожавшей кобылицы, расстелил полотняную карту: — Вот. Ты станешь конно подыматься по Волге на север да встанешь в городке Алатыре. А я со своими пешими отрядами подойду прямо под стены Казани с запада, от Тулы и Каширы. Другой мой отряд рванёт по волжскому льду. Да вятичи зайдут с тыла. Капкан получится!

— Зимой мы воевать не можем, — быстро сказал Менгли-Гирей. — Холодно. Коням травы нет.

— А я распоряжусь твоим коням подогнать обозы с ячменной крупой да со ржаными сухарями, а? Подымись по Волге и встань где прошу. Две недели не воюй, а просто постой на виду у города Казани. Пару недель попируешь у костра — и домой...

— А что я за это иметь буду? — совсем свёл глаза в щёлки Менгли-Гирей.

— Ты уже поимел, друг мой и брат. А вот люди твои за холода и прочие напасти мзду поимеют с казанцев.

— Как так, Ибан-кнез? То к Казани ходи, то не ходи! Как так поиметь, только стоя на виду?

— Но ведь при нашей резне казанцы побегут из города!

— Побегут! — тут же согласился Менгли-Гирей. — Ох как побегут!

— Так пусть твои люди их словят.

Крымский хан совсем зажмурил глаза. Скоро он такую добрую весточку доведёт до своих тысяцких, те передадут её мурзам и абызам[39]. Все роды возрадуются! И молитвы за своего хана вознесут!.. А если крепко подумать?

...Они уже половину часа, если не более, как солнце пошло на убыль, спорили о том, надо ли воевать Казань. Каждый понимал, что надо. Но Менгли-Гирей видел себя, если казанцы выстоят, валяющимся в Константинополе на полу перед Великим султаном Махмудом Белобородым. И на шее у него, у Менгли — шёлковый шнурок. Уже затянутый.

А Ибан Базилевс, урус Ак Сар[40], сильно раззадорился: Казань ему отдай и всё тут! Он и деньгами звенел.

— Тут выгода тебе какая, — в третий раз начал толковать Иван Московский. — Казань с моего княжества берёт пятьсот гривен дани ежегодно. Потом добавляет своих пять сотен и везёт тебе уже тысячу гривен. Ты свои динарии добавляешь и везёшь всю дань в Константинополь бусурманам. Серебро везёшь, не медяки! А ежели я стану собирать общую дань с улуса Джучи[41], то буду тебе возить полторы тысячи гривен! Ты пять сотен из тех гривен станешь тихо оставлять себе...

— Откуда деньги возьмёшь? — сразу сделалось волчьим лицо Менгли-Гирея. — Столько серебра в улусе Джучи нет!

— А вот и есть! — Иван Третий наклонился близко к пропахшей коровьей мочой бритой голове хана Менгли. Он коровьей мочой мазал бритую голову, боялся полысеть. — Казань с меня выжимает не полтысячи гривен серебром, а все восемьсот! Но триста себе прячет! А я молчу! Ибо... — Тут Иван Третий отвернулся в сторону заката, смахнул с век то ли слёзы, то ли пылинки. Шмыгнул носом. — Ибо два моих сына — в аманатах у Казани! Я их пять лет не видел! Не показывают мне подлые казанцы моих сыновей! Может, уже и в живых их нет!

Иван Третий Васильевич нагло врал. Младшие, от Софьи, сыновья его жили рядом с Москвой, в прочно укреплённом городе Владыкине. И только раз в год, на Пасху, их показывали казанским баскакам[42].

Иван Третий снова утёр глаза, махнул своему сотнику. Княжеские гридни осторожно поднесли на ковёр две серебряные бадьи, наливом по два русских ведра в каждой. В бадьях плескалось, источая неземной запах, ромейское вино. И на каждой бадье висело по два серебряных же ковша ёмкостью в чару.

— Выпьем давай, чего Бог послал. — Великий князь зачерпнул вина, один ковш подал крымскому хану.

Тот ухватился за ручку ковша и чуть не выронил — тяжёл был серебряный ковш.

— Нонче пьём с серебра, а даст Бог, возьмём Казань, будем пить с золота, — заманивал крымчанина Иван Васильевич.