Янтарное побережье

Именно так следует назвать обращение в сегодняшних условиях к той исторической линии, из-за которой Польша все больше отставала от мира. Отставала, вызывая одновременно признание и презрение — в XVIII веке такое же, как сейчас. Признание вызвано экзотическим зрелищем, не совместимым с нормальным развитием мира. Презрение приходит с мыслью, что такое безрассудство может быть порождено лишь культурой, находящейся на более низком уровне развития. Только общество, которое до конца не впитало ни современного рационализма, ни трезвого расчета, присущего промышленной эре, может утешать себя верой в то, что благополучие народа является просто наградой за благородную жертву. Равно как и то, что пристрастие к символам мученичества свидетельствует о моральном подъеме общества, а обращение к предусмотрительности, трезвости и труду говорит о духовном упадке народа.

Дилемма благородной борьбы и прозаического труда созрела в польской психике намного раньше, чем она приобрела роль принципиального вопроса о выборе правильного пути для народа. Прежде чем наметился спор между романтизмом и позитивизмом[112], еще в контрреформатской Польше отношение к труду как к обязанности хама и отношение к борьбе как к призванию рыцарей Оплота укоренилось так глубоко, как ни в одной другой стране Европы.

Это объясняет, почему ни в одной другой порабощенной стране Европы, имеющей судьбу, подобную судьбе Польши, борьба не искала для себя мученического ореола, а труд никогда не провозглашался изменой. Везде, кроме Польши, практицизм, называемый у нас позитивизмом, само собой понимался как естественный образ жизни народа. Борьбе, как правило, предшествовал трезвый расчет, а пантеоны национальной славы создавались из образцов мужества, а не мученичества.

В этом и заключается главное отличие польской модели воспитания. На польской шкале мужество не имеет полной ценности, если не носит тернового венца. Необычайно мужественные люди, но с биографиями, лишенными жертвенности, остаются героями низшей категории, если вообще попадают в пантеон.

Польское понятие героизма было сформировано скорее не романтизмом, а барокко. В то же время терновый венец, такой важный на нашей шкале ценностей, не всегда венчал настоящее мужество: иногда безрассудную выходку, иногда эффектную видимость подвига, бывал он и придуманным приложением к малоинтересной биографии.

Барочная родословная польских образцов мужества вызывает пиетет к тому, что эффектно драматизировано в патетическом жесте, бьет в глаза болезненной экспрессией. Зато оставляет без внимания скромное, незаметное мужество.

Мужество в духе барокко нуждается в зрителях, выражающих восхищение и признание. На их глазах оно способно к необыкновенным порывам, но без них оно ненадежно и слабо. Это разновидность смелости, вызванной турнирным волнением, а не стойкостью, воспитанной длительным трудом.

У народов, формирующих свои образцы мужества на эпосе борьбы человека с природой, на примерах нелегкой жизни пионеров цивилизации, эффектные порывы ценятся невысоко. Они ценят стойкость без зрителей, не любят кандидатов на пальму мученичества. Эти народы не дают предпочтения культу лихой отваги, а формируют модель намного более мужественной, твердой и не боящейся трудностей личности.

Нужно в конце концов дать себе отчет в том, что источником нашей исключительности является не так называемый романтизм польской натуры, сросшийся с героизмом освободительной борьбы. Это удобное приукрашивание, а приукрашенные таким образом слабости охраняются как неприкосновенная духовная реликвия. Под благородным названием «романтизм» в качестве национальной святыни существует модель личности, построенная на отрицании идей Ренессанса и полном триумфе идей Контрреформации.

Беда в том, что эту модель личности, все больше отрывающейся от коллективного опыта, которым обогащается идущий вперед остальной мир, мы все чаще считаем солью этого мира, его защитницей и хранительницей.

Противоречие между фактической ролью мародера, который тащится в хвосте огромного шествия, и культивируемой мифом ролью самоотверженного форпоста, назначенного на эту роль из-за своих особых качеств, приводило польские умы в смятение, а в этом состоянии очень трудно делать трезвые выводы.

Доносившиеся с Запада ничего ему не стоящие призывы играть роль миссионера принимались с воодушевлением, поскольку они поднимали чувство собственного достоинства общества, которое в глубине души не так уж было уверено в себе. Для формирования польского сознания этот поток постоянных призывов имел двоякое значение. Он подтверждал не такую уж бесспорную мифологию Оплота авторитетом наиболее развитых стран, а кроме того, связывал чувством благодарности с теми, кто замечал наши скрытые достоинства.