Янтарное побережье

С давних пор каждый катастрофический оборот нашей истории вызывал немедленное возвращение мессианско-романтической легенды, которая с течением времени сама приводила к духовной катастрофе.

Уже первое появление легенды, получившей название барской конфедерации[133], не предвещало ничего хорошего из-за своей двусмысленности. Это был порыв патриотизма в защиту свободы, но в то же время темный и слепой, опирающийся на идеи мракобесия.

С тех пор патриотизм можно сводить до уровня образцов Темнограда[134], а мракобесие в ореоле патриотической легенды поднимается на недосягаемую высоту.

Но это — используя любимые слова наших летописцев — посев на будущее, все это буйно зацветет в независимой Польше. Пока продолжалась эпоха рабства, на первый план выдвигалась борьба с захватчиками, возводящая в ранг национальной святыни даже самые странные идеи, лишь бы они предпринимались с патриотическими намерениями. Мессианство в духе приходского учения о Польше как избраннице божественного провидения, возложенное на себя конфедератами, было воспринято великими поэтами-романтиками, которые подкрепили его своим авторитетом и сделали поэтическим каноном. Под накалом самых высоких страстей польскому патриотизму были привиты понятие Польши как Христа народов, невинно страдающей ради спасения мира, пристрастие к мученичеству, тем скорее ведущему к воскресению, чем больше будут страдания народа, вера в спасительную силу демонстративной жертвы, рано или поздно приводящей к чудесному изменению жестокой судьбы благодаря то ли пробудившейся совести человечества, то ли внеземной справедливости.

По прошествии времени и с изменением обстановки доктрины мессианства выдохлись, оставив, однако, в нашей психической структуре деформированные, но заметные следы. Это, с одной стороны, проявляющееся в различных формах чувство, что мировой историей полякам уготовано исключительное моральное предназначение, а с другой — склонность к иррациональной вере в чудеса, которые позволяют, несмотря на самые трудные препятствия, его выполнить.

Короче говоря, наша психическая структура независимо функционирует в замкнутом круге: исключительность осуществляется с помощью чудес, а чудеса еще больше подчеркивают исключительность.

Бессмысленность, подобно самосейке, бурно растет на нашем наследии. Кто сосчитает те вдохновенные декларации о наших моральных преимуществах и миссиях, о средиземноморском «мосте», ведущем на Восток, о направленных на нас глазах всего мира, о всеобщем восхищении непредвиденностью наших действий, на которые никто другой не мог бы решиться? О том, что для нас оскорбительна трезвая и расчетливая жизнь, что такая добродетель, как наша, не может не быть награждена, что так или иначе нас увенчает победный лавр, ибо масштаб неудач является, по сути дела, мерой моральной победы?

Эти маниакальные формы самоутешения были, на худой конец, оправданны в условиях крайнего несчастья народа, когда со всех сторон надвигалась гибель и не на что было надеяться. Фантазирование было в этих условиях адекватно безнадежности, а вытекающее из него поведение можно было простить огромным количеством жертв.

Сегодня же появление подобных курьезов выглядит только трагифарсом. Попытки вызвать психоз гибели и мессианства на фоне спокойных отношений, стремление к реформам добивающегося поддержки во всех слоях общества государства, попытки — скажем прямо, — совершенно для их авторов не опасные, а скорее очень выгодные, приводят сегодняшних лжепророков к пародированию стиля романтического поведения.

В связи с этим мне вспомнился забавный эпизод из недавнего прошлого, показывающий, каким непреодолимым может быть желание организовать романтический психоз.

Однажды ночью во время августовской забастовки на гданьской верфи[135] бастующие написали соответствующие данному моменту стихи, поразительно совпадающие по словарному составу и тональности с поэтическим наследием мессианского направления. В кругах знатоков это вызвало огромное возбуждение, которое на памятном «конгрессе культуры»[136] выразилось в специальном докладе. Был приведен в движение арсенал научных понятий, при помощи которых удалось «открыть», что под комбинезонами польских рабочих как бы в естественном состоянии сохраняются мессианские прототипы и формы, что гданьские судостроители в минуты душевного подъема самым естественным образом говорят на языке барских конфедератов, «Книг польского народа и польского пилигримства»[137] и «Ангелли»[138]. Это было бы открытие масштаба Лелевеля[139], если бы не оставшееся в тени обстоятельство, что рождению самобытной поэзии способствовали посланцы местной кафедры полонистики, специализирующиеся в мессианстве, впрочем, они же были воспитанниками научной фирмы, которая подготовила вышеупомянутый доклад.

Быть может, во всем этом была рука провидения, желающего на примере показать, какой искусственной является мессианская пропаганда и к каким методам она прибегает, чтобы зацепиться за действительность.