Японская кукушка, или Семь богов счастья

Всю дорогу до «церукви» переводчик благовоспитанно молчал, только иногда бормотал что-то по-японски, Мотомачи какие-то, Хачиман зака, не разобрать, очевидно, названия улиц и переулков, но потом спохватывался, что перевести оное невозможно, а спутница языка не знает, потому конфузился и опять надолго замолкал. Видя, что Поликлете надо остановиться, дух перевести, он тоже вежливо останавливался, чинно выжидал, пока та пот со лба носовым платком промокнёт, и только убедившись, что она готова двигаться дальше, шагал за ней на почтительном удалении.

«Вот и крест верхней луковки появился, с колокольни, видать, Слава тебе, Господи», – возрадовалась Поликлета. На душе сразу легче стало, как будто окно кто отворил и воздуху прибавилось, да и провожатый словно на глазах подрос – плечи что ли подтянул, приосанился. Остановились оба. На купол чинно перекрестились.

– Ох ты, батюшка, да мы с тобой никак одной веры! – выпучила глаза Поликлета, не сдержалась. – А я давече подумала, что ты службу несёшь при храме гражданскую, а не духовную. Что положено тебе за нами присматривать. А ты…

На то спутник смутился немного, закивал, но промолчал. Не готов был, видимо, историю своего посвящения в православие прямо тут, на дороге, ей рассказывать. «Ишь ты какой, застенчивый да сдержанный, не то что наши баламуты деревенские – как начнут брехать, что тебе куры квохчут, не остановишь» – вспомнила Поликлета односельчан-талашкинцев. – Руками машут, бородой трясут, каждый другого перекричать старается, того и гляди в морду кулаком заедут друг дружке, а дело стоит. И как таким серьёзное предприятие доверить, строительство часовенки, к примеру… ну да ладно, успеем об этом подумать. Не вернулись ещё. Сейчас главное барышню из болезни вытянуть, да с Николаем Японским встретиться. Причаститься. И впрямь загадка – как это русский святитель островных жителей православными христианами сделал? Не иначе как чудом…»

Вот и вся церква постепенно выросла из-за холма на радость глазу – чиста, бела, зеленоватые купола и крыши словно неба касаются, осторожно так, с разбором, небеса-то чужие, холодные, хмурые… «А впрочем, что это за глупость в голову лезет – небеса везде одни, светлого престола Господня, смотри на них да радуйся», – одёрнула себя Поликлета.

Вот и ворота. Ух, умаялась… аж сердце в груди птицей забилось… То ли от усталости, то ли от трепета душевного… Над входом лик Спасителя глянул, будто позвал к себе и говорит, заходи, раба Божья, не убоись, тут он, дом твой, даром, что на чужбине, ибо творить молитву можно везде – и дома, в Талашкине, и на загадочных островах, – Господь везде чад своих услышит. Уж ты не сомневайся.

С тем и зашла. Подняла очи к куполу, ахнула. Красиво. Строго и чисто. Прямо настоящий собор, только небольшой, скромный. Вроде как не к месту Успенский собор в Смоленске вспомнила, синие стены, литые купола, великолепные золотые ризы высокого алтаря. Как вспомнила, тут и местные колокола проснулись – на службу народ собирать. Зазвенели ладным перебором, загалдели, вроде шумно, а вроде и негромко, по-домашнему, всю душу как есть вынули. Слёзы на глаза навернулись. Закрестилась. Домом родным потянуло, Талашкиным. Поискала глазами икону Николая Чудотворца. Нашла. Здравствуй, Владыко. Подсоби путешественницам, не оставь без подмоги. На одного тебя надежда…

Поклонилась в пол. Свечи-то как тихо горят, потрескивают, словно сёстры друг к дружке наклонились, тайком шепчутся… Эх, знать бы – о чём…

Молчат…

Ну и ладно…

И то хорошо…

17

За годы своей долгой службы в храмовом саду Теруко провожала в последний путь сотни растений и цветов. Несмотря на то, что это грустное событие всегда оставляло в её душе след печали, она понимала, что, как и всё живое в мире, души цветов никуда не уходят и не исчезают насовсем. Из лепестков, стеблей и листьев они переходят в другие уголки природы, смешиваются с ними, дышат землёй и проникающим в её верхний слой воздухом, а ведь в нём уже застряли осколки солнечных лучей и растаяли жемчужные капли лунного света, тончайшая паутинка морского ветра, и даже эхо от щебета птиц и гомона людей, и потому в семенах и корневищах, что она хранила в доме, души цветов не умирали, а лишь погружались в зачарованный сон, набираясь сил для нового всхода. Ведь смерти нет и быть не может. В этом Теруко не сомневалась.

Но на этот раз, ухаживая за Гайкоку-джином, она с ужасом ожидала времени, когда он начнёт таять на её глазах. Видя, как его прелестные лепестки с каждым днём становятся менее упругими и тихо гаснут, теряя свой прозрачный свет, она очень печалилась, предвидя его скорое увядание, а значит – расставание. «Как быстро летит время, – сокрушалась она, – хоть и прошло почти четыре недели – срок приличный для цветения хризантемы, кажется, прошло всего лишь несколько дней. Отчего мне так грустно? – спрашивала она себя. Ответ был прост: – Я привыкла к нему и не хочу вместо него видеть только пустую ямку. Я боюсь потерять радость от общения с ним, а главное, ту щемящую, трудно объяснимую нежность, какую испытываю в его присутствии».