Японская кукушка, или Семь богов счастья

– Теперь мы с тобой будем оба как пираты, – пытался подзадорить меня Лесовой, вспоминая, как я сравнивал его с Джоном Сильвером. Лесовой приносил мне корзинки с душистыми яблоками, дикой малиной, охапками берёзовых листьев – это чтобы бабушка делала мне настой от воспаления костей, – и кусочками древесного гриба чаги, завёрнутого в холщовый мешочек. Лесовой говорил, что этот гриб помогает даже при чёрной немочи. Пётр Петрович рассказывал смешные истории про лошадей, например, как Русалка не хотела принимать лекарство от паразитов и, напоминая вредную, ворчливую старуху недовольно фыркала и пятилась от ведра с горьким раствором до тех пор, пока не свалила часть забора своего стойла, после чего сама жутко перепугалась и понеслась прочь. Насилу он её поймал. Визиты Лесового и игра с бабушкой в лото на какое-то время помогали мне забыть о горестном исходе моих каникул, которые, судя по всему, могли продлиться годы.

Радость от решения о моём восстановлении в правах студента академии постепенно сменилась горьким разочарованием. В конце концов, получалось, что это не я сам поступил и что это не справедливость восторжествовала, потому что я сдал экзамены на отлично, а только потому, что Костин отец лично знал ректора Чесальникова, а я – дружил с Костей. Могло статься, что ректор просто поддался на уговоры Дмитрия Сергеича исключительно из уважения к нему или потому, что тот пригрозил ему инспекцией. Ведь кто-кто, а профессор Конькович знал о пристрастии Чесальникова к фруктовым наливкам и его полном несоответствии занимаемой должности… Таким образом, не знай я Костю, бумаги никто не потрудился бы пересматривать, и я снова чувствовал себя тем, кем и был для них, – изгоем, басурманцем, безотцовщиной, японской кукушкой, которой я родился и продолжал быть, несмотря на мои глубокие познания в области геометрии, естествознания, риторики и иностранных языков.

Мало-помалу опухоль на больной ноге спадала, и, хотя проволочную шину пока не снимали, я стал понемногу вставать с кровати и мелкими шагами, на костылях, медленно передвигаться от кровати до окна и назад.

Август выдался сухим и жарким, у меня в комнате было душно, и меня было решено переселить в спальню маман, окна которой были с северной стороны. Последнее время днями и неделями её не было дома, бабушка говорила, что мама хочет поступить на службу, и вскоре мы узнали, что ей предложили работу в каком-то городском архиве в Смоленске. Она уехала. Потом мы получили от неё открытку, что с ней, Слава Богу, всё хорошо и что она сняла две меблированные комнаты на улице Богоявленской, и что хотя жалованье назначили мизерное, служба помогает ей не чувствовать себя приживалкой в собственном доме на шее у пожилой матери. А мне почему-то показалось, что она уехала из дома из-за меня. Может, ей было слишком горько видеть меня таким неудачником, на костылях? Особенно после того, как она познакомилась с Костей.

Мне опять стало очень скучно и одиноко. В моём отношении к Косте произошла какая-то перемена, связанная с отчуждением, причины которого было трудно понять. Я уже не ждал его, как раньше, поскольку мне было жутко стыдно, что я усомнился в его добром отношении ко мне, но, с другой стороны, я не знал, каково на самом деле было его отношение – ведь, возможно, он просто чувствовал свою вину, что наша встреча закончилась так драматично для меня, и хотя я сам как дурак помчался от него прочь и так глупо покалечился, он был к этому всё-таки причастен. То есть, думал я, его просьба к отцу похлопотать о моём деле была, скорее, из жалости, а не из стремления постоянно видеть меня подле себя на курсах академии, да и жёсткий Костин взгляд тогда, перед моим роковым бегом к оврагу – он не давал мне покоя, он пронизывал меня насквозь каким-то внезапно пробежавшим холодком, возникшим, по-видимому, вследствие извечной человеческой привычки разделения мира на он и я, свои и чужие…

Чтобы успокоиться, мне надо было бы поговорить с Костей, в конце концов, написать ему и объясниться, но я не мог придумать, с чего начать и что сказать даже в уме, не то что на бумаге. Как только я начинал придумывать фразы своего письма, они не клеились, звучали чопорно и глупо, как будто я винился перед ним – но в чём? В своей несуразности? Но тем самым я только подчёркивал её – эту самую несуразность – и переживал вновь разрыв с ним, вспоминая последние минуты перед расставанием и эту мёртвую кукушку с простреленной головой, её грязные, окровавленные перья прямо перед моим носом, и это было ужасно и невыносимо больно, больно. Больно.