Ярем Господень

— Саблю оставь в притворе!

Служивый было вызверился взглядом, но отстегнул оружие.

В скудном свете серенького зимнего денька московский посланец вскинул руку.

— В алтарь!

— Да ты что-о… — Дорофей заступил полосу домотканого цветного половика, что тянулся на амвон.

— Пусти!

Вошли в алтарь. Солдат весело покрикивал:

— Поднимай пол! Вот тут, у стены… Сем-ка, давай!

Монахи подняли широкие половицы, и солдат сразу ринулся к левой стене — там, внизу, на сухой земле, оказывается, лежала прикрытая чистой рогожей липовая дуплянка.

— Полным-полна! — открыто возликовал солдат, постукивая казанками пальцев по сухому дереву. — Ну, дуплянка-мордовска поселянка… Ты-то нам и надобна…

Дорофей стоял с опущенными глазами, не знал, что и сказать. Не ведал он об этой упрятке. Ну, Иосия…

— Сии бумаги — противность велия! Сам прятал, рожа жженая?

Вышли из церкви. Густо пуржил снег, залеплял стоящие фигуры монахов у своих келий.

— Ты мне еще надобен! — веселел голосом солдат и почти игриво подталкивал Дорофея. — Пошли к старцу!

— Наш Иоанн в ангельском чине, — поднял голос Дорофей.

— Вот бы и жил по-ангельски! — рокотал позади Дорофея служивый. — А то смотри: крамола у нево в монастыре. И где прячете — в храме святом!

— Наш авва знать не знает о дуплянке, как и я вот, игумен.

— Ангелу прозревать надлежит!

…Иоанн опять призабылся в дреме. В покоях его натоплено, размерно.

Над постелью склонился озабоченный Дорофей.

— Отче, солдат дерзает у тебы бумаги смотреть…

Иоанн едва открыл тяжелые в болезни веки.

— Пыль на руки собирать… Пускай!

После сытного обеда, а солдату и чарку водки поднесли, служивый там же, в поварне, стал диктовать Дорофею.

— Пиши, что найдено. Ну, чево воззрился? А это где тебя так угораздило, ликом-то ты страшен. Солдат прежний, на приступ хаживал?

— Нет, разбойные тати оставили метины — пыткою измывались.

— Тут?

— Здесь, на монастырь налетели…

— Не сказал о злате-серебре…

— А ево и не было! Не в монашеских кельях богатства копятся — богатства стяжают бояре, вельможи сановные для себя и своих кровных. А мы… ряса, сапоги не у всех — чаще лапти, рубаха-перемываха, армячишка на зиму…

— То верно… — тихо согласился солдат и попросил: — Давай строчи, мне засветло от вас выехать надо. Пиши: в дуплянке листы, писанные монахом Георгием. Содержат в себе отречение от христианства. И лист с покаянием… Готово, борзо ты пишешь.

— Дале…

— Второе, значит… — служивый отирал большим пальцем свою крепкую шею. — Разрешительное письмо иеромонаха Иосии — Георгию в его грехопадениях. Написал? Теперь в покоях первоначальника. Ба-а… Тетради Родышевского! Да это ж самое искомое, особо в Москве оговаривали…

— Что с ним, с Маркелом-то? — забывшись, спросил Дорофей.

Солдат с удивлением уставился на саровца.

— Тебе бы впору от страха трястись… Да вы тут, лесовики, не простецы, не-ет. А когда так, то упрежу: на крючке сидите у властей. Ну, давай кончать…

Тайная канцелярия, испугавшись предположения Прокоповича о том, что в России идет заговор против верховной власти, немедля попросила Святейший Синод со своей стороны послать в Саров «духовную персону в крайней скорости», чтобы допросить всех монахов, обшарить кельи и выявить, нет ли еще каких книг и бумаг с «непотребными вымыслами».

По распоряжению Святейшего Синода от 11 июля 1734 года Московская декастерия отправила в Саровскую пустынь игумена Можайского Колоцкого монастыря Пахомия с солдатами.

…Начали рыскать по кельям, по всем укромным местам пустыни. Под застрехой кельи еромонаха Ефрема нашли подозрительные рукописи. Оказывается, знаток нотной грамоты и высокого слова Ефрем сочинил и переложил на ноты текст церковной службы умершему юродивому Тимофею Архиповичу, которого так долго и ласково привечали при дворе царицы Прасковьи Федоровны. Служба, составленная человеку не причисленному к лику святых — за такое следовало суровое наказание.

Сорок шесть тетрадей (книг, не переплетенных еще) и отдельных «сумнительных» листов, да полусотню книг — со страху больше, уложил в лубяной короб игумен Пахомий для доставки в Москву.

Перед отъездом после трапезы признался колоцкий игумен Иоанну:

— Не чаял я увидеть у тебя столько печатнова и рукописнова слова.

— Арзамас, Нижегородская ярмонка, да и Москва недалеко… с грустной улыбкой, отшутился Иоанн. — Нас, русаков, недруги ведь невеждами, глупцами считают. Не хлебом единым человек жив…

Пахомий понял, кивал тяжелой лобастой головой.

— И у тебя в келье все на виду… Ну, чтобы в потай!

— Да потому и не прячу, что мы тут никакова вреднова замышления в головах не держим. Ты так в Синодальной от себя и скажи. Кто зло-то копит, тот камень за пазухой носит. Мои чернецы Богу служат, как и твои. Ну, а что деется в нашем царстве-государстве и монашеским чинам знать не грех…

— Добрая слава о твоей пустыне пошла… Ну, что меня касаемо — напраслину возводить на тебя не стану — и смолоду мало греховодничал. А что книги и бумаги иные взял — прости, служба. Я же — сам видишь — на глазах у грамотных солдат, а они, как те собаки прикормлены, вышколены, дозорят молодыми очесами…

Иоанн махнул рукой.