Ярмарка

– Достану, – коротко прозвучало в душном кабинете военкомата.

И эта тетка, нахалка, вышла, не попрощавшись.

Улица стелилась под ноги хитрым, скользким, черным льдом.

Улица моталась под ногами, качала ее на волнах снега и стылого асфальта, и Мария шла, кривя рот, безмолвно, беззвучно смеясь над собой.

Деньги! Две взятки. Одна – судье – за Петра. Другая – в военкомат – тоже за Петра. Она мать, и она когда-то родила его; но жизнь сыграла по-иному, жизнь стала ему – мачехой, и жизнь подставила его, избила его, выгнала его из родного дома – на мороз; и он, в отместку, избил человека, и он, с горя, купил пистолет; и он, от отчаянья, может убить – так зачем ему было рождаться?

Мария вспомнила, как она рожала Андрея; как Петьку рожала. Так давно это было. И она была другая. И жизнь была – другая. Что же случилось?

«Что же случилось, Господи, со всеми нами?!»

Улица текла под ноги ледяной рекой. Улица несла ее на своем скользком рыбьем хребте. Улица мелькала, скалилась ей в лицо зубами реклам, раззявленными ртами богатых витрин, безумными глазами фонарей. Улица, ты пьяна! И она – пьяна. Без водки – пьяна. Где она деньги возьмет?

Да нигде, нигде не возьмет.

Друг народа… друг народа…

А кто такой – враг народа?..

А есть народ – враг. Чему – враг?.. кому – враг…

…а этим, глянцевым, с фарфоровыми зубами, как у акулы…

…жемчужные лица, прожорливые зубки…

…человек пожирает человека, это же так привычно, так понятно…

…на этой дерьмовой ярмарке платят золотом, платят слитками, платят – золотой, живой кровью за свежатинку, за вкуснятинку… за – человечинку…

– Не-е-ет… владыка не даст тебе. Это я точно знаю. Хотя он – богатый. Владыка… он – не до такой степени христианин… Это все тяжело… это – не объяснишь…

– Отец Максим! Я – отработаю!

Мария сжимала руки, прижимала их к груди.

Она вся превратилась в умоление. В умиление. В дикую, последнюю просьбу.

– Нет. – Священник медленно, как кот, помотал головой. Светло лучилась борода, светло дыбились русые, мелкими пружинками, волосенки надо лбом, уже гармошкой сморщенным от дум и молитв. – Не получится. Это я тебе говорю.

Он вталкивал ей это, вдалбливал, как дурочке-девчонке – терпеливый учитель – в школе.

И Мария вскинулась, как зверица. Священнику показалось даже – на ней дыбом встала невидимая, дикая шерсть. Вот сейчас она превратилась в мать. В дикую, степную, животную, скотью мать, у которой отнимают – на закланье – детеныша.

И она еще не крикнула, а священник уже попятился.

– Где же ваш Христос тогда?!

– Я хочу записаться на прием к губернатору.

– Женщина, вам же говорят: губернатор в командировке! Его месяц не будет в городе!

– Я хочу записаться на прием к губернатору.

– Ну женщина, ну вы просто как глухая! Вам же все уже объяснили! Мы вас только можем…

– Я хочу записаться на прием…

–…записать на прием к его заместителю. Через две недели! Нет, стойте… Через три.

Дамочка со щечками, надутыми, как два воздушных праздничных шарика, пошуршала бумагами на столе.

– Через три – это поздно. У меня срочное дело.

– У всех срочные дела!

Глазки дамочки вспыхнули, как две лампочки в гирлянде на елке.

– У меня очень срочное дело.

Лицо этой женщины, стоящей в дверях, было непроницаемо и неподвижно, слова тяжело, как градины, излетали из ледяного рта.

И дамочка поняла: бесполезно увещевать и врать, не уйдет, пока своего не добьется.

– Ну ла-а-а-адно, – протянула дамочка в нос. – Ну ха-ра-шо-о-о-о. Сейчас… погодите…

Дамочке не по себе стало от каменного взгляда Марии.

Чтобы быстрее избавиться от каменной фигуры в дверях и от этих буравящих, холодных глаз, дамочка для виду еще немного пошелестела бумагами и так же, в нос, протянула:

– На сре-е-е-еду. Вас устроит?

И была среда. И было утро.

И было зимнее, буранное, метельное утро, и была лопата, и был лом тяжелый, и косматая метла тоже была; а потом был горячий чай, и вареная картошка была, и ржаной подсохлый хлеб, и улица была, оттопанная тысячью ног, посыпанная ее, Марииным, дворницким, из ящика, песком; и чиновничий дворец, на излете городского Кремля, над стеклянно-замерзшей рекой, в виду хрустально-звенящих, опушенных инеем берез – был.

И краснобархатная беломраморная лестница вверх, все вверх и вверх – была.

И пчелино жужжащие цифры на дверях бесчисленных кабинетов мелькали.

И вот Мария стояла перед столом, а за столом сидел один из сильных мира, в котором она жила. Еще – жила.

И этот сильный, из-подо лба, сверлил, ощупывал ее глазами.

Она сразу стала неинтересна ему. Бедняцкая куртяшка. Густые космы из-под лыжной шапки. Шарф с кистями обматывает горло. Люмпенша. Пролетарка. За версту видать. Небось, просить пришла. Что будет просить? О чем?

…о чем я буду просить тебя, поганец…

…ведь, по правде-то, и не о чем просить.

…это ты должен меня просить. Всех нас. Чтобы мы – простили – тебе.

– Только не перебивайте, – сказала она вначале.

И тот, кто сидел за столом, поразился силе ее твердого, звучного голоса.