Ярое око

По если пленники наивно гадали, что татарские вожди забыли о них, то сами монголы о сём и не думали. Наблюдая за «скачками» Субэдэя, Джэбэ нашёптывал старику на родном языке всё, что слышал от своего тысячника о пленных, и советовал использовать главаря бродников Плоскиню и как толкового проводника, и как толмача для возможных переговоров с урусами.

— Где теперь ханы и беки кипчаков? — Молчавший старик внезапно вскинул голову и вновь уставился вытаращенным глазом на пленников.

— Они бежали на... — поспешил с ответом Гурда, но осёкся под яростной вспышкой гнева одноглазого:

— Заткнись, собака! Воин из тебя, как из дерьма стрела. Пусть он говорит!

Огромный Плоскиня вздрогнул, как пришпоренный мерин. Ещё мгновение назад он готов был броситься на мечи часовых и голыми руками хоть одному из них да свернуть шею, но что за напасть?.. Его будто опоили колдовским зельем, придавили многопудовой могильной плитой...

Старик, заглянувший ему в зрачки цепенящим, высасывающим взором, ровно выцедил, как вампир, все его молодецкие силы, умертвил в нём бунтарство и волю.

— Набоялись оне вас шибко... струхнули, — ответил Плоскиня непослушным, тяжёлым, как наковальня, языком. — Слыхал я на переправах, иго когдась ваши нагрянули в их посадище Шарукань, все половецкие ханы разбежалися, як тараканы... Одне в пределы русские, други в хазарские...

— Кто бежал к урусам? Много?

— Хватает... И первый богач и хищник Степи — Котян, коего третьего дня рвали ваши своры... Шелудив и сир ионе безбожник Котян...

— Кто ещё? — Субэдэй оторвался от своих костяшек и пристально уставился на бродника.

— Гутарят, и лукоморские половцы, и Багубарсова тьма... и токсебичи, и Бастеева чадь, словом, в Киеве их теперь под захлёб... Як вшей на гаснике[177]... Тяжко городу, душно княжьему двору.

— Где сейчас главный сила урус-конязь? Где Киев-рать?

— А я откель знаю? То только Богу ведомо.

— Врёшь, пёс! — Глаз старика вспыхнул гневом. Он оглядел Плоскиню, как мясник ощупывает намётанным глазом матерого бугая[178], коего надо завалить, ищет на его широком лбу «мету», куда надлежит с размаху ахнуть тяжёлым колуном; затем погрозил скрюченным пальцем: — Говори, урус... всё говори, что твой знает! Не заметай след! А то мой бросит на тебя плаху и насадит сверху двадцать нукер! Твой запищит, как байбак[179], да сдохнет...

— А ты не пужай, тугарин, пуганый...

— Хай, хай, урус! — Багатур скривил в улыбке потемневшее лицо, ставшее похожим на печёное яблоко. — Хороший урус... хитрый. Зачем твой Субэдэй врать? Мой всё о твой знает. Твой моих нукер убивал! Э-э, что сделать с тобой за это? Не знать? — монгол щёлкнул пальцами. — Зато мой знать. Твой будет наказан. Пошёл!

Субэдэй легко поднялся с ковра и указал блестевшим каштановым оком на дверь, у которой поджидали рослые тургауды с мечами в руках. Повинуясь этому дьявольскому, смеющемуся, жестокому взгляду, Гурда и Плоскиня покорно пошли.

...После мерклого сумрака юрты яркий свет резал глаза, ветер, пахнущий дымом кизяка и лошадьми, ломко стеклил слезою глаза.

Впереди и сзади шли караульные, лязгая оружием, покалывали пленников в спину мечами, если кто-то из них оступался или задерживал шаг.

— Це шо ж... мать честная?.. Никак до ямы... повели... идолы!.. — От нахлынувшего страха у Гурды, как в жуткий мороз, когда звонким леденцом бренчит о землю плевок, слова замерзали на дроглых губах.

Ничего не ответил Плоскиня на заполошные мольбы давнего дружка-приятеля; слышал только, как в собственных висках гулко стукотела и гудела кровь.

...Время было — крутнуться вепрем и ударом могучих, окольцованных путами рук сокрушить плоскорожего стражника! Вырвать меч и, уклоняясь от копий и стрел, бросаясь оголтелым зверем из стороны в сторону, добежать до осёдланных коней!.. «Гибель?! Да и чёрт с ней!.. На миру и смерть красна! Она, сука строгая, скореече татар даст волюшку и вечный покой... покой... покой... по-кой...»

Так судорожно думал Плоскиня и так яро настраивал себя шаг за шагом, наливая каждый вершок своей богатырской плоти неистовой силой, но... капало драгоценное времечко, истекало, как вода, сквозь сжатые персты, а он продолжал обречённо, что бык на кольце, следовать в поводу за своими палачами, разбивая пыль налитой чугуном стунью, с жутью и сводящим с ума отчаяньем понимая, что нет в нём прежнего бойцовского духа. Был! Да весь вышел, как воздух из дырявого бычьего пузыря.

...Плоскиня и Гурда шагнули вслед за стражей в скопище набежавших татар, перед ними расстелилась ревущая улица. Они остановились неподалёку от пёстрого ряда кибиток, стиснутые со всех сторон кочевниками, ощупываемые сотнями жадных глаз.