Ярое око

В линялой, стальной синеве неба плавилось солнце, а ниже зависли чёрно-медные полудужья распростёртых крыльев стервятников. Вдали слепяще и неотразимо сияли застывшие, как слюда, ленивые воды Калки[169]; на взгорьях дымилась и колко звенела кузнечиками горячая трава; пёстрый кречет, кренясь, резал острыми крыльями воздух, и внизу по грудине земли бесшумно скользила его скорая смертоносная тень...

Тишина. Только под карминовым взлобьем хребта, там, где тянулась с незапамятных времён звериная тропа, слышно было глухое «чаканье» — копыта коней гребли пылищу, да торопливо бренчал металлический звяк уздечек...

К полудню с азовских берегов налетел упругий суховей. Ветер косматил гривы коней, лоснил корсачьи опушки монгольских треухов, хватал всадников за полы стёганых азямов, играл бунчуками копий, с-с-свистал в мелких звеньях кольчуг, принося с собой горсти колючей пыли и шершавого песка.

— Во-ды... во-ды дате!

Бродник Плоскиня пришёл в себя, задыхаясь от жажды; язык распух, превратившись в наждак. Перед глазами дрожали и раскачивались раскалённые камни, бурая земля рывками уходила из-под копыт...

«Твою мать!.. Чёрт тебя во все места нюхай!.. Попал...» — Плоскиня с ледяным ознобом понял: он — пленник... Лежит на животе, лицом вниз, поперёк хребта вьючной лошади, со связанными сыромятным жгутом руками. А впереди и сзади него татары... «Твою мать!.. Хтой ты теперь? Червь, огрыз человечий! Уж лучше бы ты сдох там, у реки... Куды меня прут?.. Остался ли хто из моих вживе? Чаво ждати? Избавы? Пыток... смертушки? Эх, краше зарубил бы тебя тугарин... А теперя жди, докотют до стана... и зачнуть с живого шкуру спускать на сапоги... с этих волчар станется...»

— Во-ды дате! Злодыри-чужероды... Ладило б вас на осину!..

Но никто даже не оглянулся, ничего не ответил на его зов. Татары продолжали пылить тем же куцым, но бойким намётом, не сбавляя, не прибавляя ход своих низкорослых скакунов.

Так ходко прошли версты три через жухлую лощину; подрезвили коней — поднялись на очередной гребень.

Воины зорко огляделись — раскалённая мёртвая степь курилась жаром, и всё окрест казалось призрачным и прозрачно-недвижимым... И даже далёкий меловой курган, к которому направлял морды коней своего отряда сотник Чан-жу, голубел в дрожащей плазменной дымке и виделся сказочным миражом.

— Пить, пить... дате, собаки! — Плоскиня подавился каркающим кашлем и когда снова насилу прирассветил глаза, то встретился с непроницаемым взглядом узких, чужих глаз. Чёрные, раскосые, без белков глаза секунду с пугающей внимательностью изучали Плоскиню... Но вдруг лицо-маска, скованное злым напряжением, треснуло в зверином оскале. Взвизгнула монгольская плётка и, обжигая до паралича, змеёй обвила лицо бродника. Больше Плоскиня ничего не зрил и не слышал. Ослепившая боль вновь бросила его, обескровленного, в беспамятство.

...Раскалённый пунктир страданий колкими сбоями вновь проник в сознание пленника лишь тогда, когда сотня Чан-жу уже подъезжала к монгольскому лагерю.

Бродник не помнил, что именно растолкало его, что вырвало из обморочных пут... Он определённо «ухватил» только то, что в какой-то момент отчётливо услыхал близкие гортанные голоса, железный звон оружия и стремян. Скрип седел и терпкий запах лошадиного пота, которым насквозь провоняла его окровавленная рубаха...

Чуть приоткрыв глаза, он был раздавлен увиденным. Грандиозная панорама, открывшаяся ему на подъезде к монгольскому стану, заставила Плоскиню на время забыть даже о своих муках. Само прибытие в лагерь он помнил едва-едва, точно в горячечном бреду: то яркие вспышки сочных картин, то снова провал и полная темнота... Но одно крепко-накрепко врезалось в память, когда кони поднялись на сторожевой курган. Он мог поклясться на кресте, что разлившийся до горизонта татарский стан держал безбрежный свод неба на густых дымах своих юрт! И гул этого доселе невиданного Дикой Степью становища, подобный морскому, наверняка был слышен за несколько вёрст.

* * *

...Его бросили у юрты тысячника Тынгыза, спихнув с хребта лошади, как мешок с овсом. Каково же было удивление, отчаянная радость и новая волна беспокойства Плоскини, когда два монгола волоком подтащили и швырнули в пыль рядом с ним связанного ГУРДУ-

— Гром не из тучи! Ты-ы? — Плоскиня не скрывал чувств. Давно их грела «разбойная» дружба.

Лицо Гурды было также обезображено следами татарской плётки; вздувшиеся бордовые полосы косым крестом расходились по его лбу и скулам...

— Вот и сходили по твоей воле за красным барышом... — Гурда, сплюнув кровавый сгусток, посмотрел поверх привязанных к палаточным кольям лошадей и выругался в сердцах. Его шальные карие глаза выжидающе, напряжённо мигали, шарили тут и там... и, казалось, ждали чего-то несбыточного...

— А задарма, дурашка, только раки утопленников жрут... да козлино говно на дороге валяется, — поймав сбоку взгляд Гурды, по-волчьи ухмыльнулся Плоскиня, показав матёрые жёлтые клыки зубов.