Ярое око

Добирались долго, обочь западной стороны стана. Гурда и Плоскиня не переставали дивиться: мощное это было зрелище! Такой боевой кочевой силищи им ещё зрить не приходилось: тысячи юрт. Каждое племя стояло строго своими рядами. Каждый род ставил свои палатки в круг, и эти малые круги образовывали громадный круг племени, а те, в свою очередь, многовёрстые границы самой орды. Земля вокруг юрт была отмечена заветренными и свежими кучами конских яблок, грудами белых бараньих и бычьих костей и множеством остывших костровищ... «Да сколько ж их тут?.. — холодел сердцем Плоскиня. — Мать-то их, суку... И это при том, что в рядовой юрте гнездится до десятка сих упырей».

...Но вот в светлеющем лазоревом небе графично очертились четыре юрты прославленного Субэдэй-багатура. Над двумя из них вился дымок, перед входом грозно торчали воинские значки — кедровые шесты с длинными конскими хвостами, массивными рогами буйволов и тяжёлыми гроздьями медных и серебряных бубенцов.

Не доходя часовых, нукеры Тынгыза ударами ножен опрокинули наземь урусов. Сам тысячник, спрыгнув с коня и пошептавшись с охраной, заступившей ему дорогу, скрылся в одной из юрт.

* * *

Субэдэй сидел в юрте Совета, на иранском ковре, облачённый в шёлковый синий, с широкой золотой каймою, уйгурский[174] халат — дэли, на скрещённых ногах белели изломами складок замшевые сапоги-гутулы с загнутыми вверх носами.

Освещённый дроглым светом очага, он правой рукой доставал из жёлтой толстокожей торбы отполированные до глянца лошадиные зубы и старательно выкладывал их в виде стрел — прямыми длинными стежками.

Рядом с ним на тигриной шкуре, с суровым непроницаемым лицом, восседал темник Джэбэ Стрела. Его смуглые, как тусклая медь, пальцы неторопливо перебирали яркие бирюзовые ядрышки бухарских чёток. Полководцы ответили лёгким кивком на поклон тысячника.

— Это они? — по-чахарски[175] спросил Субэдэй и уставился вытаращенным глазом на пленных урусов — выходцев из народа, раньше ими не виданного, с войском которого ему и Джэбэ ещё предстояло скрестить мечи.

Люди эти были лихого, вольного виду: рослые, широкие в плечах, с дремучими, до груди бородами, в драных длинных полотняных рубахах, кожаных портах и мягких поршнях из конской шкуры, схваченных на голени узкими ремешками.

— Великий багатур, и ты, Джэбэ-нойон! — тысячник, с почтением приложив правую ладонь к сердцу, поторопился сообщить: — Мой сотник Чан-жу доложил: этим урусам ведом язык кипчаков.

— Кто ваш такой? Откуда пришёл? Отвечай! — на ломаном кипчакском приказал Джэбэ.

Худо-бедно, услышав хорошо понятную им половецкую речь, пленники оживились.

— Кличут нас «бродники»... Наша судьба — бродить по Дикой Степи. Пращуры бежали в энти края от лютости княжей... Словом, вольные мы... Свобода нас греет.

— Твой урус не чтит ваших «конязь-хан», бежал от них... Убивал. Резал. Значит, твой — плохой, шакал и разбойник?..

— Будя тебе каркать на нас да напраслину возводить, уважаемый, — шныряя глазами по богатому убранству юрты, воткнулся в разговор Гурда. — Яки ж мы тэбе злыдни? Не разбойники мы и не то шоб бродяги. Вольные мы людыны... Охотники, бортники[176], рыбали. Гурда меня звати. Я вот...

— Ты кто? — Джэбэ, потеряв интерес к болтливому урусу, жёстко оборвал его и колко воззрился на второго, высокого, как тополь, бродника.

Плоскиня, доселе не знавший страху и удержу в рубках и драках, всегда готовый к броску и удару, рассчитывающий лишь на медвежью силу своих рук и плеч, вдруг испытал под этим ломающим волю взглядом страх. Звериным чутьём он сразу ощутил в сём немигающем, как у змеи, взгляде свою смерть.

— Зовусь Плоскиня, — хрипло и скупо прозвучал ответ. — За главного я у них... — бродник кивнул головой на Гурду. — Так уж на толковище — сходе нашем — браты порешили.

В юрте сгустилась гнетущая пауза. Субэдэй, не поднимая выбритой головы с седой косой на затылке, больше похожей на крысиный хвост, продолжал выуживать из торбы конские зубы и увлечённо выстраивал понятные лишь ему одному пунктиры.

Джэбэ Стрела, на время забыв о пленниках, бесстрастно косился на то, что делал одноглазый старик. Но, как ни старался опытный нойон проникнуть в суть хитрости багатура, он не мог наперёд угадать, что предпримет старый Барс с Отгрызенной Лапой.

Пленники между тем силились скрыть от врагов свои страдания, страхи и накипавшую ненависть. Оба в тайниках души лелеяли мысль, что их не оставит «вертоха» — случай и они вырвутся из цепких лап татарвы, а уж позже жестоко и беспощадно им отомстят за свои унижения и муки. Стоя смиренно у порога просторной юрты, под неусыпным дозором тысячника и двух увешанных оружием тургаудов, они прикидывали в уме все возможные и невозможные «уловы» для решительного рывка. Оба отчаянно готовились урвать момент, когда смогут выхватить из рук недругов мечи остры и пробить, выгрызть себе тропку на волюшку.

...Джэбэ, пощёлкивая каменным зерном чёток, продолжал следить за Субэдэем, вернее, за его рукой, коя с обезьяньей ловкостью перебрасывала лоснящиеся костяной желтизной зубы на широком куске разостланной белой кожи.