Ярое око

...Князь Мстислав Мстиславич не помнил, как вырвался из этих железных тисков. Противник был смят неистовым напором его витязей и яростью половцев и теперь мчался к спасительным холмам; при этом свирепо отбивался и снова в стремительном галопе уходил на восток.

ГЛАВА 19

…За всем этим наблюдал Джэбэ Стрела с вершины сторожевого кургана. Ещё на рассвете он поднялся со своими батырами на облюбованную им загодя высоту. Далеко и вольно раскинулась равнина — место грядущего боя. Отсюда на запад в двух днях пути лежал покинутый им левый берег Днепра, а на восток — крылатый, как бровь казашки, изгиб реки Калки.

Джэбэ видел, как его четыре отряда понеслись на урусов. Как Мастисляб на белом жеребце вихрем подлетел к половцам. Как повёл их со своими богатырями на тысячу Цэнхэр-хана... И как неуверенные в себе кипчаки на рысях выдвинулись за князем... как заклубилась над ними пыль, и по мере того, как всадники ускоряли скачку, их дикие вопли наливались злобой, переходя в сплошной рёв.

...Видел нойон и как оторвалась от общей цепи вторая тысяча багатура Мэргола и стремительно покатилась на дружину «малого» ростовского князя Василько... как вспыхивали сочным ослепительным блеском стальные шлемы, щиты и наконечники копий... Темник с вершины кургана следил и за тем, как тысяча Мунх-хана и тысяча Цогт-Цэя врубились в главную дружину врага.

Зрил он и то, как доблестно бились урусы, как яростно атаковали монголы и... как погибали его верные десятки, сотни и тысячи... Окутанные бурой пылью равнин, их души вместе с душами боевых монгольских коней улетали в безбрежную синь неба. Улетали и брошенные им на берегу Днепра юрты и скот, верблюды и кибитки с кипчакским добром... Всё это растаскивалось, развозилось, пожиралось и сгорало в кострах алчных половцев и урусов, превращаясь в чёрные маслянистые столбы гари, которые тоже мало-помалу исчезали в небесах, как истаивает в степи скорбный вой аульских женщин, оплакивающих своих погибших мужчин.

...Да, всё это видел Джэбэ-нойон, всё знал и... не испытывал сожаления. Потому как война — это смысл жизни монгола. Он не думает о грядущем... Каждый день монгол бьётся насмерть с судьбою, стоит ли ему думать о завтрашнем дне? Кочевник никогда не бросит копьё в костёр ради мира. Ведь мужественные предки завещали ему покорить весь мир! Война — победа и слава — животный страх врагов — вот радость и мечта монгола. Он скорее перережет себе глотку, чем поднимет пиалу хмельной унны за мир, потому что это будет означать для монгола одно — он пьёт за закат величия и славы своего народа.

Но не только это управляло сознанием Джэбэ. Его непроницаемый взгляд радовался и пожарам, и грабежам урусов... И то и другое отмечало роковые рубежи задуманного им с Субэдэем плана. Ко всему прочему, в этих дымах и пожарищах от стрел, копий и мечей монголов гибли и сами урусы, но главное... их сомкнутая в единый кулак сила мало-помалу разжимала свои железные персты. Пятна тьмы и света, зарева пожарищ на левом берегу Днепра и растянувшиеся на многие вёрсты обозы русских дружин красноречиво говорили ему, что надменные, алчные конязи сами шли в монгольскую западню.

* * *

Между тем план западни был прост: так поступает хитрая лисица, когда уводит от своего выводка в гиблые топи и непроходимые урочища свору зарвавшихся псов.

Номады умело делали всё, чтобы распылить силы русских дружин, притупить их зоркость; чтобы обозы их тяжелели день ото дня, а на затяжных привалах они объедались мясом и забывали о возможной опасности.

Совершая изнурительные переходы вглубь степи, ратники нередко вставали табором, и верховые из стременных[240] начинали хомутать и арканить быков и лошадей, которые бродили по пустынным долинам и взгорьям. Эти гурты скота и чахлые табуны старых, изъезженных лошадей со сбитыми спинами и ногами были пригнаны из татар-орды по приказу коварного Субэдэй-багатура.

...Монгольские чабаны стерегли стада, покуда поблизости не показывался враг; тогда пастухи вскакивали на резвых скакунов и исчезали, как тени в полдень, в складках холмов, присоединяясь к разъездам Джэбэ.

Русские дружины теперь продвигались разрозненными частями, зачастую не видя друг друга; при этом они продолжали всё более отдаляться друг от друга, теряясь в холмах и туманных лощинах.

— И на кой ляд нас погнали, як баранов, шукать во степе татарев? — скрипели у котлов ратники.

— Верно Калина гутарит, браты! — зло усмехался черниговский воевода. — Так, гоняясь за погаными, мы скоре до Лукоморья допылим, а гнездилища окаях не сыщем.

— Эх, до Киева бы возвертаться! — мечтательно протянул дюжий, с молодыми глазами панцирник. — За бабулины шанюжки... я дюже как заскучавши...

— Знамо дело, про какие «бабулины шанюжки» ты кручинишься! — заржали жеребцами за спиной молодого ратника. — Тебе бы только к жинке под сдобный бок, да на её «шанюжки», Бекеша! Какие тебе, к бесу, татаре?

— Га-га-га-а-а!

— Гляди, баба — кошка... хто погладит — к тому она и прыг на колены... Хто пригреет да набрешет какую дурь на ушко, к тому шмыг в постелю!

— Ха-а-ха-ха-а!