Ярое око

Ему, как тому жеребёнку, вдруг отчаянно захотелось прижаться к чуткой, ещё не вызревшей до конца груди, обнять жаркие со сна плечи и хоть на краткий миг снова ощутить на своём лице лёгкие прикосновения пальцев, которые чарующим, непостижимым образом могли снимать тенёта минувшего дня, давая сознанию желанный отдых и забытье.

* * *

...Придерживая правой рукой баргутский меч, Субэдэй пригнулся и привычно вошёл в тёмный зев спящей юрты.

— Алсу!.. — сипло прозвучал его голос. Темнота осталась равнодушной и немой к его зову. Ночные светильники были погашены.

Где-то сбоку раздался шорох. Он по памяти прошёл к очагу, замер. Постепенно глаз его привык; глухая темнота сменилась дымным синюшным сумраком, и он наконец разглядел сажевый силуэт своей любимой, лежащей среди шелковистых персидских подушек.

Под подошвой сапога хрустнула остывшая зола; он подошёл к Алсу, бережно приподнял край верблюжьего одеяла. На него взирало бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Субэдэй ощутил на лбу холод пота, рванул ворот своего синего халата. Ещё не веря в случившееся, не чуя пальцев, сорвал одеяло, видя, как содрогнулись, точно живые, налитые груди...

— Алсу-у! — Он припал ухом, силясь услышать стук её сердца. Дрожащие от отчаянья губы поймали коричневую почку её стянутого соска... Он горячо поцеловал его, точно хотел через него вдохнуть своё страстное, мучительное желание... желание быть с нею до конца.

...Коченея от страха утраты, он повернул её набок, собираясь тотчас созвать знахарей, когда увидел на оливковом плече две роковые чёрные точки — след укуса змеи. И с безграничным ужасом осознал — это смерть.

— Алсу... Ал-су-у... Эй, кто-нибудь! Огня! Дайте огня! — не поворачивая головы, сквозь стон рыданий прорычал он, а в голове молнией вспыхнула мысль: «Сбылось чёрное предвестье!.. Вот он... мой выпавший зуб!»

За его согбенной спиной кто-то запалил светильники и скрылся за ковровым пологом.

— Алсу!..

Остекленевшие глаза любимой с подчернёнными, протянутыми до висков бровями были подернуты поволокой тусклого блеска; кожа на щеках и у ноздрей стала жёлтой и прозрачной, как воск. Он бросил взгляд на её руки, которые ласкали робко, но легко снимали тёмный осадок пережитого... Они лежали безжизненно, как срезанные стебли цветов, вдоль тела; он увидел ногти... о, боги! — они, как зреющий кизил, наливались розоватой сиренью.

— Алсу-у-у!..

Субэдэй ещё секунду ловил под чёрными стрелами бровей кипчанки застывший блеск зрачков; потом положил на место безвольно запрокинувшуюся назад голову.

* * *

...Перерубленный мечом сыромятный ремень сорвался вместе с тяжело рухнувшим ковром, что отделял женскую половину от ложа сердара. За упавшим пологом, в чёрно-багряном сумраке, среди хаоса подушек и стёганых покрывал тряслись от страха, не смея поднять глаз, три рабыни-наложницы.

— Кто-о?! — Злобный клёкот прибил к земле, как мышей, онемевших женщин. — Кто из вас погубил её?! — Налитое кровью лицо было полно свирепой ярости. — Ты, дочь шайтана?! — Он пнул в перламутровое кодено тугозадую казашку Раушан, затравленно кусавшую губы мелкими злыми зубами. — Ты, жужливая муха? Или ты, кыргызская ведьма? — Он бросил взгляд на раскосую, с длинными до пят косами Чолпон. — А может быть, ты, туркменская козья щель? Ни одна из вас не стоила и ногтя её! Отвечайте, обозные крысы! И знайте: ложь я чувствую, как кобель сучку, за три версты! Ну!

— Клянусь Аллахом!.. Я ничего не знаю, мой повелитель! Ай! A-а! Вай-уляй![258] Последний мой день пришёл! Да отсохнет мой язык, если я вру... Я спала-а! — По объятому страхом лицу Айгуль больше не гуляла игривая улыбка. Глаза выпрашивали прощение и по-собачьи дрожали слезой.

— Врёшь, тварь! Задушу!

Субэдэй сдавил рукой до хрипа её бурлящее горло, чувствуя, как скользят и перекатываются под его пальцами податливые хрящи и жилы. Айгуль забилась, словно лисица в когтях орла, задыхаясь; царапала его костяную руку режущими ногтями, тщетно пытаясь вырваться.

...В какой-то момент она стала терять сознание в тисках удушья.

— Кто-о?! — желая выбить правду, достигая безумия глянцевых белков, кои вместо карих глаз таращились из ослепших от ужаса глазниц, рычал он. — Кто из вас, сук, погубил мою Алсу? Мою любо-о-овь!!

— Это... Рау-шан... — глухо вырвалось из клокотавшего горла. — Это... это она принесла из степи... и подбросила... ей гюрзу.

— Ты-ы?! — Баргутский меч карающей молнией взлетел над головой ощерившейся казашки.

— Да, я! Будь ты проклят, тарантул![259] — Глаза Раушан мстительно вспыхнули, мерцая рубином зрачков. — Да погаснет огонь в твоей юрте! Ты, убийца, вырезал весь наш род! Ты загрыз моего мужа Талгат-хана!.. А теперь ещё и забыл о нас... засыпал золотом эту безродную задрыгу, кипчакскую ящерицу! Да иссякнет твоё семя! Да...

Субэдэй, припадая на левую ногу, со страшной силой кинул косой взмах. Тело красавицы Раушан не шелохнулось — осталось на месте и будто держало руками свою отрубленную голову.

...И вновь меч багатура, но теперь уже алый, в косом полёте описал дугу.