Ярость Белого Волка

– Вот, Матрена, хорошо, что в том хуторе чума побывала. Никто лишний не сунется. Слух о чуме – наша с тобой верная стража.

– Но еду трогать все одно нельзя.

– Мясо и не будем. А вот крупы какие найдем: ничего с нами не будет.

– Я тебе верю.

– А мне такая и нужна! – снова улыбнулся Курбат.

Проехав несколько верст, они увидели хутор. Ладный, крепкий, с просторной людской и тремя большими хлевами, он прижимался спиной к лесу, а передом выходил к чернеющим водам Днепра. Посередь двора на прямых бревенчатых ногах высился амбар, а у самой воды манила к себе сложенной поленницей банька.

Курбат аж причмокнул.

– А хозяев сожгли?

– Сожгли, – ответила Матрена. – Хотели и весь хутор сжечь, но не смогли.

– Рука на такое не поднялась?

– И рука не поднялась, и огонь не взял. Ишь вон, – Матрена показала рукой на угол дома, – пробовали, но бревна, как заговоренные, огонь оттолкнули.

– Есть такая водица специальная, если ей дерево пропитать, то огонь не возьмет. Хозяин, поди ж, секреты водицы этой знал.

– Он много чего знал, потому и жил, сторонясь людей. Знахарем был. А сам вот не уберегся.

– Чума, девка, всех косит без разбору. Ну, слазь, что ли. Пойдем жилье наше осматривать!

– Пойдем, – просветлев ликом, кивнула Матрена.

Курбат завел в стойло коня, положил охапку сена и пошел в дом затапливать печь. Матрена тем временем побывала в кладовой, нашла там пшеничную крупу, соль и сухую рыбу. К мясу, как велел Курбат, не прикоснулась. Принесла все это в дом. Набрала в чугунок воды и поставила в печь.

Они ели, глядя друг на друга, словно оценивая. А потом, не раздеваясь, легли на лавку. Уже совсем стемнело.

– Света не зажигай! – сказал Курбат. – Топить печь только ночью.

– Не буду, – ответила Матрена, прижимаясь к нему. – Сразу возьмешь меня? Сама дивлюсь своей податливости!

– А мне такая и нужна! – Курбат сверкнул в темноте глазами.

– А еще какая?

– Легкая, как лебяжий пух.

– Такая и буду, – сказала баба, сильнее прижимаясь к Курбату.

Он проснулся часа через четыре от лихорадочного стука собственного сердца. Звенело в ушах, сдавливало горло, по хребту то вниз, то вверх проносились мурашки. Встал, выпил залпом ковш воды, попробовал снова лечь. Со стены кривым, зазубренным клювом призывно сверкнул чекан. Курбат понял: явилась за ним сила небесная, только образ свой по неведомым причинам не кажет.

…Матушка Богородица, веди меня волею Своею…

И была ночь глубокая и черная, как стрелецкий запой. Курбат снял со стены чекан, щелкнул ногтем большого пальца по клюву – сталь отозвалась.

…А кто с мечом к нам войдет, тот пусть от того меча и погибнет… Вспомнились слова из Святого Писания.

Он бросил взгляд на спящую Матрену, но в темноте не разглядел ее лица.

Глава 17

Приближался рассвет. В небе начинали проступать первые серые пятна. Хотя тьма еще клубилась, не желая сдаваться. В эти часы – самый глубокий сон.

Но Якубу Мцене не спалось, он ворочался с боку на бок, стараясь удобнее пристроить голову на попоне. Не выдержав, зажег лучину. Огонь успокаивает и дарит спасительное расслабление. Еще вино. Но Мцена давно уже бросил эту привычку – пить, чтобы лучше и быстрее заснуть. Вино, он считал, хорошо тогда, когда душа в переизбытке радостных чувств и готова выскочить наружу – в такое время душе нужен хозяин. И вино хорошо подходит для этой роли. Но если душа в тревоге или в смятении, то лучше ей дать спокойно самой разобраться.

Он смотрел на тонкое пламя лучины, скрестив ноги на восточный манер и положив мощные кисти рук на колени. Смотрел и ждал, когда откинется полог и в палатку просунется лицо Сосновского.

– Не спите, пан Мцена? Я проходил мимо и увидел свет! – Лицо разведчика было таким, как будто он совсем не ложился. – Вы ничего подозрительного не слышали?

– Нет. – Мцена вытянул ноги. – Но от того не легче.

– Согласен с вами. Где-то ржал одинокий конь, – кивнул Сосновский.

– Заползайте. – Палач подвинулся. – Войлока хватит.

– Никогда еще не был в палатке палача. – Сосновский задернул за собой полог.

– Зато ветра нет. С чем пожаловали?

– Странное дело: мы впустую сходили в разведку, протаскавшись по непроглядной тьме более трех часов, и, казалось бы, должны спать, как убитые. Но я глаз не сомкнул.

– Возможно, я более толстокожий – мне удалось выпасть часа на три. Но потом как рукой сняло… Давненько не было слышно воя. Даже скучно становится!

– Сплюньте, Якуб.

– А мне показалось, Друджи, что вы тоже скучаете.

– Якуб, а почему вы перестали носить маску? Говорят, в войнах со шведами вы ее не снимали, даже когда ложились спать. Никто не видел вашего лица.

– Однажды я понял, что палач – это не самое ужасное, что есть в этом мире. Это просто работа, которую далеко не каждый способен выполнить. Поэтому открыл лицо. И все увидели, что я такой же обычный человек, с полученными на войне шрамами.

– А что для вас самое ужасное?

– А зачем мы здесь?

– Они, – Сосновский мотнул головой в сторону Смоленска, – ведь, можно сказать, наполовину язычники. Подтверждений тому бесчисленное множество. Вполне логично, если передовые взгляды берут верх над животной дремучестью.