Ясидел на не очень плотной траве и ел сэндвич

Хрупкая женщина кивнула не вполне определенно, но можно было понять, что знает.

«Где она живет?» – спросил я.

И снова ответ не был словесным, но из поспешных движений рук, ткнувшихся в окружающее пространство, я понял, что нечаянно пришел туда, куда должен был прийти, и нашел комнату, которую должен был найти.

Маленькая женщина в дополнение кивнула на платье, висящее на окне, и я увидел, что оно слишком велико для нее, но в самую пору той, которую я держал на руках.

«Наркотики?» – спросил я о своем странном, нежном, приятном грузе.

Снова кивок, который трудно истолковать.

Ножки мощного с виду стола приемной комиссии тонули в легком облачке. Может быть, поэтому массивный стол на та ком небольшом сгустке тумана в огромном бледно-голубом небе казался очень устойчивым. Он был наглухо закрыт с обращенной ко мне стороны. Ног приемной комиссии я видеть не мог.

Зато обращенные ко мне лица были очень внимательны, осуждение не читалось в них, но были они все заодно: кто-то наклонился в мою сторону всем туловищем, кто-то прищурил глаза, кто-то приблизил лицо. Да, они были все заодно, и фигура в центре стола, оставаясь прямой и недвижной, обратилась ко мне с вопросом:

«Почему же ты не остался с ней?»

ГЕРОИЗМ ПО МЕЛОЧИ

Парторг Петров остановил меня в коридоре с крашенными синей масляной краской панелями и обычным своим шутливо-командным тоном предложил зайти к нему в партком. Я не был членом партии и очень удивился, но, зная Петрова, не ждал подвоха.

– Вот эту бумагу предлагается подписать. – Он протянул мне лист. Это был проект осуждения израильской агрессии советскими евреями. Я прочел.

– Ты же знаешь, – сказал я, – что мне не хочется этого делать.

Он засмеялся, как умел смеяться Петров, – даже в его смехе личное и общественное были отделены друг от друга. Это была характерная его черта: резко отделять друг от друга события и субстанции. Год назад он приехал с похорон друга, тогда он еще не был парторгом, а инженером, как все мы.

– Захлебнулся блевотиной, – без обиняков и даже приподнято объяснил он.

– Сколько ему было? – сочувственный женский вопрос из-за соседнего кульмана (тогда еще никто не подозревал, что кульманы, как паруса, скоро исчезнут, только брутальнее, чем паруса – напрочь, до единой особи).

– Сорок шесть.

– Молодой.

– Какой молодой? Сорок шесть. Старик, – сказал Петров, которому было под сорок, – самое время умирать.

– Помоги мне, я же знаю, ты пришел сюда, – сказал я, кивая на письменный стол и портреты вождей, – потому, что линии на ватмане у тебя получались кривыми (и ватманские листы скоро исчезнут).

– Зато линия партии у меня прямая, – ответил Петров и захохотал.

На новой, освобожденной, должности он не только не стал носить пиджака с галстуком, но энергично вышагивал по «конторе» в темном свитере с воротом под горло, отчего стал еще больше похож на соседа моего детства – малоразговорчивого шофера, с чьим приемным сыном мы играли в прятки в нашем общем большом дворе с дровяными сараями, бетонным колодцем и липовой аллеей. Когда я стал постарше, мать сказала мне по секрету, что бездетные шофер с женой взяли из детдома моего дворового друга. Он был удивительно безобиден. Однажды с открытым от восторга ртом он слушал, как моя бабушка с крыльца через забор неторопливо на идише пересказывала остановившейся на улице соседке свою беседу с цыганкой. Я начал оттаскивать его, но он упирался, вслушивался и шевелил губами. Когда бабушка закрыла за собой дверь деревянной веранды и соседка ушла, он зажегся весельем.

– Цыгане, штыгане, вейсане, дустене, – убегая, орал он.

Когда удавалось настичь его, я старался влепить ему в стриженый затылок щелбанов примерно по количеству выкрикнутых им глупостей. Он, смеясь, вырывался, убегал и продолжал орать.

– Когда должна уйти эта бумага? – спросил я Петрова.

– Через две недели.

– Я недельку подумаю, а за это время организую себе командировку куда-нибудь недели на три-четыре, – сказал я.

– Думай, – ответил Петров и снова захохотал.

Дело было вскоре после Сабры и Шатилы. Инженер Буров, хитро прищурив глаз, сказал: «А резню-то устроили не евреи», что выставляло Бурова нонконформистом и свидетельствовало о том, что он слушает «голоса из-за бугра».

Подробности и атмосфера происшедшего стали известны мне только здесь. Статья из британской газеты объясняла происшедшее как ответ ливанских христиан-фалангистов на резню палестинцев. Резня палестинцев, объясняла далее статья, была ответом на резню фалангистов, которая была ответом на резню палестинцев и т. д. «Это были переодетые евреи», – позже выдвинули собственную версию палестинцы.

А тогда я уже через четыре дня после разговора с Петровым улизнул в командировку в Ереван. Я не был героем, и мне не хотелось быть говном. Петров, я знал это достаточно точно, не был говном и не метил в генсеки.

– Как тебе Ереван? – спросил он по моем возвращении, когда мы в очередной раз столкнулись в коридоре с крашенными синей масляной краской панелями.

– Очень понравился, – ответил я, – розовый туф, панорама на гору Арарат. А как тут? Бумага ушла?