Ястреб Черной королевы

А через год уже почти все шептаться стали, может, и правда незаконнорожденная царевна-то? Софью все эти перешептывания ранили, она замкнулась, сделалась нелюдимой и смурной. А тут еще братик любимый, Ванечка, который один ее понимал, начал хворать. А за ним – и батюшка. Царевна почернела вся, то у ложа больного брата сидела, то у батюшкиного. Другие сестры, конечно, тоже переживали. Но, видно, не понимали пока, чем все обернется, когда царя и его старшего наследника не станет. А Софья понимала. И было ей страшно так, что иной раз дыхание перехватывало и темнело все в глазах. А еще отчаяние ее накрывало, оттого что сама она такая бесполезная и бессильная. А без серебряной сестры ее даже никто слушать не станет, выкинут из терема вон, как только батюшка и брат умрут. И за сестер даже вступиться будет некому. Родня-то материна, Полозовы, себе на уме, поперек других не пойдут. Одно слово – змеюки, скользкие и хладнокровные. Матушка-то не такой была… она Софью любила пуще других, но ведь матушки давно уж нет. А мачеха хищной кошкой на Софью смотрит, она за своих детей бороться будет, и родня за ней. А на стороне Софьи никого, кому нужна царевна-пустышка? Скорее всего, и жизнь не сохранят, чтоб глаза не мозолила новому царю. А если сохранят из жалости к увечной царевне – так еще хуже. Глядеть, как сестер вырезают на твоих глазах, а ты и пикнуть не можешь. Бесполезная. Бестолковая.

Так Софья, проклиная себя, доживала последние дни, считала вздохи умирающего батюшки и брата. Сколько еще осталось? Столько же и ей самой, и сестрам отмерено.

Когда отец испустил последний вздох, только она рядом была. Смотрела на бледнеющее лицо, кусая губы. Завыть, закричать – и то нельзя. Уже недолго до рассвета оставалось. Несколько часов бесполезной жизни для нее и сестер. Сидела молча, сдерживая крик и рыдания, а в груди сердце колотилось запертой птицей, больно стучась о ребра. И будто пожар в груди разгорался, жгло нестерпимо болью и отчаянием. А потом полыхнуло – и, не стерпев боли, Софья сама упала замертво рядом с телом батюшки. А когда открыла глаза, в первый миг смотреть не смогла – таким сиянием полыхала серебряная бабочка, метавшаяся над лицом отца. А тот вдруг шевельнул губами, блеснул из-под застывших век черными глазами и молвил тихо:

– Держись, Сонюшка, и сестренок убереги. Верю: справишься ты. Силу в тебе великую теперь чую. Ястребовых держись, верные они, хоть только силу и уважают. Раньше бы на тебя и не глянули, но теперь поддержкой станут, коли сговоритесь. А теперь пусти меня, милая, тяжко мне тут…

Софье невыносимо было батюшку отпускать, одной оставаться. Однако столько муки было в его голосе, что хоть и против собственной воли, но позволила она ему снова умереть и сама не поняла, как сумела это сделать.

А ее серебряная сестра, которую царевна уж и не чаяла увидеть, слетела ей на ладонь, трепеща хрупкими крылышками.

А поутру, когда главы родов, бояре и вороны толпились над телом батюшки, вышла к ним Софья. Бледная, с кругами под глазами от бессонных ночей. Простоволосая, в черном сарафане и с золотым венцом на голове. Все замолчали ошеломленно. Первым опомнился Полозов. Пробормотал, заискивающе обращаясь к остальным:

– Не гневайтесь, уважаемые. Видите, помутилась умом моя племянница от горя и скорби. Не ведает, что творит, – и с притворной медовой лаской обратился к Софье: – Иди, Сонюшка, к себе, невместно тебе тут, – добавив вроде шепотом, но чтоб другие слышали: – И венец-то сними, не про тебя сие.

А Софья подняла на него глаза и так глянула, что даже змея Полозова пробрало – и попятился он.

– Невместно, – звонким голосом сказала она, – сперва государя нашего, моего батюшку, ядом травить, а после над его неостывшим телом власть делить.

И, протянув вверх тонкую руку, выпустила с нее серебряную бабочку. Та покружилась над изумленными лицами да и метнулась к мертвому царю.

Софья сказала со вздохом:

– Прости, батюшка, но так надо. Последний раз тебя потревожу.

Бабочка опустилась царю на плечо, и от взмахов ее узорных крыльев свет расходился волнами, ложился на вышитый бархат нарядного кафтана, на неподвижное лицо мертвого царя. И тут лицо дрогнуло, исказилось мукой, отворились веки, и царь вдруг рывком приподнялся, оглядел присутствующих и молвил громко и отчетливо:

– Отравили меня, истинно так. Виновников я Софьюшке указал. Ей же венец свой передаю. Слушайтесь ее так же, как меня.

Повел головой, заново оглядывая всех, и опять рухнул на подушки.

После многие рассказывали, что именно ему в глаза мертвый царь заглянул и взгляд тот будто до самого донышка всю душу видел и понимал.

Придворный медик, из Полозовых, тотчас кинулся к государю и через несколько мгновений растерянно заявил:

– Мертв. Определенно.

А после добавил тихо:

– Как и три часа назад, когда я смерть подтверждал…