Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

Сейчас не знала, как говорить и что. Как чужой — сказать, да все хорошо, спасибо. Или рассказать именно ей, Машке-Марьяшке, как Паша уходил в поселок, напивался до злых зеленых чертей, сколько раз, да раза четыре наверно, за месяц. И дважды приводил вечером хихикающих девчонок, не деревенских, приезжали к нему из Южноморска. Потом одолевали Нику телефонными звонками и сопением в трубку. И Фотий пытался с сыном поговорить, а тот наорал на отца, и отец в ответ рявкнул на него, с грохотом уронив кулак на кухонный стол, так что рыжий Степан быстро ускакал в спальню, где уже пряталась Ника…

Две молодые женщины стояли на песке. В пяти метрах стеклянная вода пластала по мокрому прозрачную пелену, кудрявила краешки мелких пенок, такие беленькие, трогательные, такие наивные и свежие, без памяти, только родившиеся.

— Паша очень тоскует по тебе. А Фотий… Мы с ним скучаем, Марьяш.

Плохо нам без тебя. Кусая накрашенную губу, Марьяна направилась к полосе травы, что торчала на невысоком обрывчике, отделяющем степь от пляжа. Там рос корявый низенький абрикос, укрытый воздушной шапкой белых цветов.

Бросал на песок ажурную тень и гудел пчелами.

— Давай посидим. Поболтаем, да я вернусь, — она посмотрела на дорогие электронные часы, на пластиковом широком браслете. Ника села на плоский камень, подстелив снятую куртку, и один рукав расправила на камушке рядом.

— Чтоб не застудилась. И юбочку свою фирменную не выпачкала. Марьяна сузила черные глаза. Вытянула по песку смуглые ноги.

— Зря ты так. Токай меня любит. Мы, наверное, распишемся, летом. Если я захочу. Он мне предложение сделал, — пошевелила пальцами, чтоб солнце прошлось по граням сверкающего камушка в толстом кольце.

— А ты, конечно, захочешь, — усмехнулась Ника, с закипающим растерянным гневом. И заговорила быстро, торопясь сказать все, чтоб не забыть и не упустить:

— Нельзя тебе! За него нельзя! Он, он… такие как он — да не люди они! И еще — ты что рожать от него будешь? Чтоб жить и бояться, а что с ребенком? Ты в курсе, у нас в городе в один вечер расстреляли троих, и одного с женой прям? Из кабака выходили! И мальчишек снова положили, которые в охране. И любить же надо, а ты…

— А я люблю! — крикнула Марьяна, убирая от солнца руку, — да! Люблю!

— Тогда не повезло тебе! Бывает, да. И козлов кто-то любит. Но подумай все же! Ну, подожди, что ли. Блин, да как тебе сказать-то! Жди или не жди, но такие как Токай — у них пусть другие бабы будут. Не ты!

— Ты его не знаешь.

— Да-а-а! — Ника хлопнула себя по коленям, и губы у нее задрожали, — конечно, я не знаю. Не меня он выкинул, когда тебя спасал. Просто отдал Беляшу и его уродам! Это нормально, по-твоему?

— Он сказал — нельзя было по-другому. Сказал, вернулся бы, чтоб тебя вытащить.

— Сказал-сказал! А ты поверила? Мне он тоже много чего говорил в тот вечер!

— Знаешь, Ника, я думаю, ты ревнуешь.

— Что? — у Ники тут же кончились все слова. Марьяна кивнула, обхватывая голые колени.

— Тебе обидно, что он выбрал меня. Вот и стал плохой.

— Господи, Марьяша, даже не знаю, что и сказать. Чушь какая.

— А не говори. Я скажу.

Марьяна снова посмотрела на часы.

— Я тебе расскажу, как все было. Если захочешь, можешь нашим пересказать. Мне плевать, будут они знать или нет. Я с самого начала…

Ника подняла круглый подбородок, с вызовом и ожиданием глядя на Марьяну.

— Ну, давай.

Две молодые женщины молчали. Одна — с модной мальчиковой стрижкой, смотрела на море, щурясь от сверкания воды. И все крепче обхватывала смуглые колени, будто замерзала под теплым ласковым солнцем. Вторая — в черной футболке, с растрепанной волной каштановых длинных волос, в вытертых джинсах с широким солдатским ремнем на тонкой талии, ждала… Через сверкание черной кляксой пролетел баклан, будто им выстрелили из рогатки, в замедленной съемке. На брошенную в песок туфельку села божья коровка, проползла до острого каблука, раскрыла сундучковые жестяные крылышки. И улетела, мягко поблескивая другими — бережно хранимыми для полетов.

— Мы в Симфе с ней познакомились. С Ласочкой. Я и еще две девчонки. Они из Багрова обе, ну и смеялись, о, мы землячки, мы деревенщина. Сидели, в парке. Курили. А она стала спрашивать, ерунду всякую, сказала, ищет брата, поругались, уехал, и ей негде ночевать.

Ну, я ее в общагу привела к нам. Такая блин, прям сестренка. Всему радуется. Даже сраному общему сортиру на этаже. Потом убежала звонить и вернулась, я говорит, завтра утром уезжаю, спасибо, спасибо, спасли! И тащит нас в ресторан, значит, в благодарность.

Вика не пошла. А мы с Танюхой… мы согласились. Ну чего, думаю, посидим, пару часов, вместе и вернемся. Она кричит, обижусь, если не пойдете. А там — рядом, главное, понимаешь? До общаги добежать — три минуты. Ну, все равно что у нашего подъезда на лавке бы сидели.

Небольшой такой ресторанчик, уютный. Она еле выговорила последнее слово и замолчала, раскачиваясь на камне. Ника передернулась, вспоминая, как Ласочка придерживала донышко стеклянного фужера — пей до дна.