Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

- И ревновать не будешь? – поддразнила мужа, усаживаясь напротив, - вдруг там кто на меня глаз положит, в кафе?

Он улыбался, доставая чашки.

- Я вот до сих пор, - закончила она упавшим голосом. Помолчала и подняла руки ладонями к Фотию, хотя он молчал и даже ничего не выразил лицом:

- Все, все. Не буду!

Поездка Фотия с Ласочкой, которая уже отодвинулась в недалекое прошлое, не давала Нике покоя. Из-за снежной коварной королевишны они впервые поругались всерьез, так сильно, что Ника испугалась.

Фотий приехал тогда задумчивый, и Ника, за ужином, старательно что-то рассказывала, цепляясь то за одну тему, то за другую, а в голове мерно бумкали слова, три часа, три ча-са… Три часа неторопливой поездки, Ласочка на переднем сиденье, там, где обычно сидит Ника. Поправляет узкой рукой гладкие белые волосы, спрашивает и раскрывает глазищи, впивая ответы, будто они – живая вода и без них она помрет от жажды.

Нике ужасно хотелось, чтоб муж успокоил, сказал бы пренебрежительно, как говорил когда-то «а, эта…». И казалось ей, она сразу успокоится, все оставляя прошлому. Но он ничего не говорил, ел горячий суп, о чем-то раздумывая. Пашка тоже помалкивал, после откровенного разговора с Никой, видимо, снова окунувшись в узнанные паршивые новости. И она от этого молчания заводилась все больше.

В спальне, расчесываясь перед сном, ждала, что Фотий обнимет ее, притягивая к себе, но он лежал молча. И она медлила, ругая себя и, тем не менее, упрямо дожидаясь, вот не обнимет – вообще не лягу. А потом что-то спросила язвительно, не поворачивая головы. А он уже спит. Спит! Отвернулся к стене, на которой распялен старый ковер, и только плечи поблескивают над белым пододеяльником.

Чувствуя, как перекашивает ее бешеная гримаса, растолкала, тряся за гладкое плечо с чуть ощущаемым шрамом, и звенящим голосом бросила в заспанное встревоженное лицо:

- Что? Так замечтался об этой, что даже меня забыл, да? Не нужна, да?

- Ты что мелешь? Ника?

Она резко отвернулась, снова мысленно умоляя – ну обними же меня, дурак, прижмись лицом к пояснице, скажи, туда, в кожу, что я дура, дура, и что любишь, хоть и глупая…

Но он сказал только:

- Я что-то устал. Давай спать.

Она легла навзничь, старательно отодвигаясь, чтоб ни рукой ни ногой не коснуться его неподвижного тела. Затаила дыхание, - поймет ли, что спит сейчас совсем один. А он, кажется, снова собрался засыпать, дыхание замедлилось, стало уходить за мерный стук часов. Ника раздвоилась. Бешеная Ника, ненавидящая лежащего рядом равнодушного мужчину, сжимала кулаки, готовясь… и Ника испуганная, недоумевающая, пораженная тем, что с ней происходит. Когда узнала про Никаса – не было такого. Слушала Люду и представляла, как Никас с тайной своей любовницей уединяются в каюте, смеются там, делают что-то… Не было такого, а что было? Тогда не виделось ей, как кожа касается кожи, движутся навстречу руки и губы. А сейчас…

Ласочка выплыла из темноты, улыбнулась Нике, складывая рот в воздушном поцелуе и, пройдя мимо ее холодного лица, коснулась губ Фотия. Легко, как наверняка, пальцами в машине касалась его запястья, лежащего на руле. Засмеялась, празднуя победу. Две победы, нет, три. Она сама. Пашка. Фотий.

Ника резко села в постели, спасаясь от видения, рванула одеяло, чтоб Фотию стало неудобно и холодно. Дергая локтями, стала напяливать шерстяные носки, а на глазах стояли слезы, щекоча, уже медленно переваливали за краешки век.

- Да что с тобой? Чего вскинулась?

- Ничего!

- Одеяло отдай.

- На тебе твое одеяло!

Он вынырнул из-под брошенного комка, схватил ее локти железными пальцами, повалил на постель. Охнул, когда брыкаясь, заехала по бедру шерстяной пяткой. И навалился, удерживая.

- Так. Или ты мне немедленно говоришь, чего взвилась, или спать будешь сегодня в холодной.

- А я и так! Туда! Носки вот.

Изворачиваясь без толку, оскалилась, прошипев бессильно:

- Пус-сти!

- Ну ты змея, Вероника. Не пущу. Скажи, тогда.

Она отвернула лицо, закрывая глаза. Потому что говорить было нечего. Нечего облекать в слова, швыряя их в нависшее в темноте серьезное лицо. Ехали? Так сама отправила. И – надо верить. Оба про это говорили. Как взрослые. Но все разговоры ухнули в какую-то свистящую черную трубу.

- Ехали, - проговорил он, раздельно, как ребенку, - просто ехали. Высадил у площади, показала, где дом, я во двор не поехал. Попрощались и все.

- Как?

- Что как? – он склонил голову, будто для того чтоб лучше слышать.

- Как попрощались? Поцеловались, да? Да? Она тебя обнимала? Лезла к тебе?

Выкрикнула и стала ждать, чтоб расхохотался над ее глупостью. Тогда можно будет, наконец, вскинуться, прижимаясь к его груди, обхватить поясницу ногами. Никому не отдавать.

Но он был серьезен. И это пугало.

- Да. Она всю дорогу строила мне глазки. Что-то там щебетала, со значением. Ника, ну я же не пацан, понимаю, что это и для чего.

- И скажешь, тебе совсем-совсем не хотелось? Чтоб ты. И она…

- А тебе так сильно-сильно нужно это знать?