Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

После разговора Ника ушла в кухню, мрачно раздумывая о непонятной ей покорности матери. Они там в пальто! И печку если они с Фотием привезут, то сразу как Ника уедет, мама запихнет ее в угол и накроет старым покрывалом. Чтоб не дай боже никто не увидел – в квартире, где все удобства, ныне отмененные смутным временем, вдруг – своя печка. И что скажут соседи!

За кухонным столом сидела Марьяна. Вытянув ногу в белой лангетке на щиколотке, перебирала крупу. Искоса глянула на сердитую Нику и снова уставилась в миску, показывая тугой пробор в черных волосах. На зеленую футболку спускались две толстые косы.

- Мама чудит, - пожаловалась Ника и села напротив, - а где народ?

- В Низовое поехали, за водой.

- Придется мне ехать домой, и может быть, Женьку привезу, пока она его там совсем не заморозила. Сад все равно все время на карантине.

Смуглые пальцы мелькали, горстками набирая крупу, выкидывая мелкие камушки, ладонь поворачивалась, ссыпая чистую в кастрюлю. Марьяна молчала. Она все время теперь молчала. Только иногда бросала исподлобья изучающий взгляд и сразу отводила глаза. Видно, с Пашкой поговорили по душам. Смотрит, а что знает Ника об ее проблемах. Успеть бы с ней поговорить, сказать – Ника ее совсем не осуждает. Но всю эту неделю, пока за окнами неустанно сыпал мелкий колючий снежок, забеливая степь и полукружия стылого песка в бухтах, Марьяна отсиживалась в холодной комнате и старалась не оставаться ни с кем один на один.

- Хоть отогреется пацан, - вздохнула Ника.

- Не надо его сюда, - Марьяна привстала, держа кастрюлю в руках.

Ника отобрала, встав, сунула на стол у окна. Повернулась к снова опущенной голове.

- Почему? Чего ты молчишь? Почему не надо?

Та старательно собирала со стола крошки и соломинки, стряхивала в миску. В печке стрельнуло и притихло. В окно заскребся снежок, колючий, острый.

- Это мой сын. Понимаешь? Я уже всю голову сломала, как сделать, чтоб ему получше, до лета. Как представлю, что он там согреться не может. Это не шутки ведь. А тут тепло, и со мной. А ты – не надо!

- Да! Не надо! – Марьяна подняла лицо, черные глаза излишне ярко блестели.

- Объясни тогда!

- Не буду! – встала и, прихрамывая, пошла в коридор. Хлопнула дверь в холодную комнатку. Ника усмехнулась, растерянно пожимая плечами. Одна радость – все так же хлопает да гремит, значит, не совсем все плохо.

Она легонько постучалась в белые крашеные двери. Не услышав ответа, вошла. Марьяна сидела на тахте, вытянув ногу, и смотрела в окно. Бледный бессолнечный свет падал на похудевшие щеки и длинные загнутые ресницы. Ника присела рядом.

- Марьяша… Ты другая стала, совсем другая. Может, расскажешь? Мне. А вдруг я смогу чего посоветовать?

Свет проплыл по тонкому носу, лег на полные бледные губы, блеснул на зубах. Марьяна улыбалась и Нике эта улыбка совсем не понравилась.

- Ты-то?

- Да.

Улыбка превратилась в саркастическую усмешку.

- Нет, - сказала Марьяна.

- Как хочешь! – Ника встала и пошла в коридор. Прикрывая двери, услышала злой Марьянин голос:

- Городская, вся чистенькая. Какое тебе дело-то, что у меня!

Ника снова распахнула дверь.

- Такое! Я человек, и ты человек. Может, еще начнем бедками меряться? Если не позволишь себе помогать, так и помрешь в тоске. Ах, я несчастная! Мы все тебя любим. А ты как волк в лесу.

Строевым шагом подошла и снова села, изо всех сил хмуря брови и делая возмущенное лицо.

- Вот я и говорю, - с горьким удовлетворением отозвалась Марьяна, упорно глядя в сторону окна, - только и можешь, что упрекать. Пилить все умеют.

Ника тихонько прислонилась к худенькому плечу.

- Ну что ты. Да разве я пилю? Ты бы слышала, как я Фотия… Вот там да, пилю, как циркулярка. Марьяша, да ты что?

Та плакала, содрогаясь плечиками и опустив на колени руки. Слезы бежали из глаз, нос покраснел. Ника зашарила по карманам, дернула подол и, поднимая угол рубашки, стала вытирать девочке мокрую щеку.

- Уйди, - пробубнила Марьяна, впрочем, не вырываясь, все так же бессильно держа руки с полураскрытыми ладонями на коленках, - ты так не жила, как я, у нас в доме, там хлам один, батя совсем умом поехал, на пляже собирает, тащит, уже ходить негде. А мать только плачет. Пока вместе не сядут бухать. Тогда дерутся. Ненавижу.

- Я понимаю.

- Да куда уж.

- Но ты же с нами, Марьяш, тут твой дом. А летом номер, маленький, но ведь твой совсем. Давай попросим Фотия, пусть он будет совсем своя комната, только твоя, а? Картинки повесишь всякие. Будешь жить.

Ника с тоской подумала – не то говорит, они ведь с Пашкой себе комнату делали, на двоих. Планы строили. И про Женьку тоже нельзя было, она ж аборт делала, тема больная.

- Не понимаешь ты, - в голосе Марьяны была одна безысходность, - нельзя мне тут. Вот гипс сниму и домой, там буду.

- Не понимаю, - расстроилась Ника, - Женьке нельзя, тебе нельзя. Так говоришь, будто завтра пожар тут или землетрясение. А нам хоть можно? Ну, злишься ты на Пашку, и я городская чистенькая, а Фотий? Если проблемы, расскажи, в чем дело? Вместе подумаем.