Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

Это Марик принес. Они его с Кристиной дразнили когда-то – Марик-кошмарик. Издевались, как могли. А он только сопел, гулко, как бегемот, смеялся китайскими глазками. От него все время воняло потом, а на щеках кудрявились несколько черных волосков. Интересно, он помнит? Был влюблен, ходил следом, терпел насмешки. Им было по четырнадцать, да. Тринадцать лет прошло.

- Двадцать семь, - хриплый шепот проплыл по кухне, такой же пыльный, как пузырьки с древними специями на захватанной полочке. И Ласочка поняла – немедленно нужно выпить. Нельзя помнить это число, оно не нужное. Двадцать семь это почти тридцать. А вот двадцать пять – это всего лишь двадцать. Где двадцать, там и семнадцать. Худенькая школьница с наивными глазами. Порочная, все умеющая школьница. А главное, получающая от этого кайф. Прекрасное сочетание. А кому нужна тетка в тридцать, которая тащится от секса? Даже если на вид ей двадцать пять. Но это не те двадцать пять, которые все принимают за семнадцать!

Коньяк кончился. Ласочка, усмехаясь, опрокинула рюмку и подержала над раскрытым ртом. Тут нет зеркал, даже она себя не видит. Но она знает, что делает. Только не знает, что делать дальше. Потому что дальше – двадцать восемь. Двадцать девять…

Поставила рюмку и снова пошла в ванну, с тоской карауля – захмелеет ли хоть чуть-чуть.

Марик засранец… Когда узнал, что вернулась в квартирку, которую снимала у него уже два года, явился за деньгами. Так же сопел, и так же щурил китайские глазки, только улыбочка стала другой, когда попросила подождать, немного, пару месяцев. Небось, два года тому, когда окликнул на улице, и Ласочка нехотя кивнула, выставляя ножку из шикарного авто, так не смотрел. Смотрел с восторгом, кивал, суетился, показывая свой гадюшник.

А вчера приперся с продуктами, накрыл стол, коньяку приволок, шоколаду и консервов. Все, чем в магазине они торгуют. А цветов не принес. Потому что за цветами надо идти к бабкам на рынок, и платить бабки. Бабкам бабки. Цветы у хозяина в магазине не потянешь.

Она дала ему прямо в кухне, облокотившись на квадратный стол. Тянул в комнату, чтоб на постели, пришлось изобразить, что ее приперло, так секса захотелось спьяну, давай тут и все. Конечно, ни до какой постели не добежал, это уж она умеет. Не хватало еще трахать Кошмарика там, где когда-то валялся Токай, а ее голова лежала на его широкой груди. И все зеркала показывали – какая ослепительная пара… Белая, стройная, длинноногая, с блестящим полотном гладких волос, закрывающих поясницу. И большой, широкоплечий, с мощными бедрами и чуть широковатым тазом тяжелоатлета. С горбатым носом и темными бровями. С…

- И не он один, - сказала громко, чтоб не заплакать, - много было, но все лихие парни, так что, пошел в жопу, Марик-кошмарик.

В ванной тщательно почистила зубы, еще раз умылась. Легкими движениями нанесла крем, с беспокойством думая – если жара простоит, он испортится, а дорогой. И нахмурившись, придвинула лицо вплотную к зеркалу. От глаз, еле видные, разбегались веером морщинки. С тяжело бьющимся сердцем Ласочка осмотрела кожу, сантиметр за сантиметром. Чуть повернулась. В углах рта тень указала на тонкие складочки. Бросая на пол махровое полотенце, выскочила и побежала в кухню, путаясь пальцами, рвала фольгу и, ломая мягкую плитку, засовывала в рот, глотала, почти не жуя. Да почему нет хотя бы водки! Нужно это пережить, а как справиться, если совсем одна?

- Беляш, сука ты, - шепелявя полным сладкого ртом, обругала беспомощно, - и Токай, и ты тоже. А еще…

Побрела в комнату, шепотом перечисляя тех, кто появлялся в ее жизни и исчезал. Села перед высоким трюмо, включая свет вокруг тяжелой рамы. Из стекла смотрела на нее прекрасная женщина с не тронутой загаром кожей, с белыми волосами по плечам. Смотрела с ужасом, будто ждала, вот сейчас гладкая кожа поползет, стягиваясь морщинами и обвисая на щеках такими же, как у матери, мешочками.

Но Ласочка ободряюще улыбнулась отражению и помахала рукой.

- Не ссо. Ты еще супер. Сегодня ты супер.

Наклоняясь и поворачиваясь, принялась за туалет. Накладывала тон на кожу, легонько вела кисточкой, стряхивая на веки серебристую пыльцу. Долго и тщательно, уже радуясь тому, что практически трезвая, красила ресницы. Тушь взяла графитовую, не черную. Потому что на длинных черная – вульгарно, как пластмассовая кукла. А с ее глазами надо длинные. Хлопать, и распахивать, глядя как на бога. И опускать, соглашаясь…

Когда лицо было готово, надела кружевные белые трусики, с резиночкой на самой талии и высокими вырезами на бедрах. Влезла в батистовое светлое платьице, очень короткое и нежно-прозрачное, так что маленькие соски были чуть видны под тонкими складочками. Припудрила голые плечи вечерней пудрой с мелкими блестками.

И в ажурных светлых босоножках на тонком каблуке вдумчиво повернулась перед большим зеркалом, осматривая успокоенную Ласочку в глубине стекла.

- Видишь? – подмигнула ей. Ресницы мягким веером легли на серый блестящий глаз, - не очкуй, красотка. Еще дадим жару.