Язычник [litres]

– А ты мразь, мразь… – Он стал целовать ее в губы, но тоже с жестокостью, с болью, с дикостью какой-то, своими губами и зубами вдавливаясь в нее и руками, жесткими пальцами втискиваясь ей в ребра так, что она застонала, напряглась, прогнулась, но не вырвалась. А он неожиданно отпустил ее, отпихнул и побрел от нее прочь. Она же поплелась следом и шла где-то сзади и то ли смеялась пьяно, бесстыдно, то ли хныкала отчаянно – он не хотел понимать.

Опять пространство захлопнулось и открылось в другом месте, он вновь сидел у костра, у кромки пламени, обжигающего лицо, но не отворачивался, терпел и говорил кому-то, кто лежал рядом с костром:

– Что ты знаешь об огне?.. Живой огонь, святой огонь… Древние с их первозданной чистотой видели в огне врата… – Он стал тормошить лежащего за ногу. – Ну что ты можешь знать? – Но вдруг замер, глядя в раскаленную сердцевину огня. Со злой ехидцей сказал: – Что, мяса хочешь?.. А вот тебе! – выставил в сторону костра фигу и засмеялся.

Огонь тоже отодвигался от него, проваливался в тьму, свертывался в пятнышко, и он уже шел где-то, и не было никакого пламени, а только далеко впереди светилось что-то, и он не мог узнать что. Он долго и упорно брел на свечение, рассуждая о чем-то, казавшемся важным и сложным. При этом тащил на плече длинный тяжеленный обрывок каната, который подобрал у воды. Плыло все, струилось вокруг него. А зачем понадобился ему старый разлохмаченный канат, он не знал, но не бросал его и с упорством медленно продвигался туда, где светилось, что было все-таки светом прогоревшего костра, кучей золы, сияющей красно-черной рябью, словно просачивалось свечение сквозь поры земли снизу. Но там, кажется, уже ничто и никто не шевелились. И как потухло все, как стихло, он уже не видел, не знал, погрузившись на дно океанского желоба, где давление – тысяча атмосфер, все неподвижно, темно и стыло, где, наверное, и есть ад для всех морских тварей, их неприкаянных душонок.

* * *

Сначала был неразборчивый шум, а потом голос, далекий, глухой, как в подушку произнесенный, томительный и, кажется, щемяще-плаксивый, стал проползать в сознание:

– …Нет, не нашел… Не знаю где… Ушел… Я не знаю… Ушел…

И еще голос, другой, ближе, в самое ухо:

– Встань же… Встань, черт тебя…

Бессонов посмотрел разомкнувшимися глазами на свет, увидел широкую беспокойную полосу воды, вертикально стоящую перед взором. Вода стала шуметь: он увидел прибой перед собой, а сам лежал на боку. И он стал подниматься, выправляя кособокость мира, и, вставая, чувствовал вливающуюся в него, в голову, в сознание, муку похмелья… Человек рядом – не тот, который беспамятно валялся по ту сторону остывшего кострища, а тот, который сидел возле него на корточках, с лицом усатым и щетинистым до самых глаз, больших, миндалевидных, с лицом темным, продавленным глубокими черными складками от усов и носа, – обрел черты Жоры. Бессонов уселся, озираясь: песок, море, сырое белесое кострище, Жора.

– Что же вы, сукины вы дети… – сказал Жора тихо и как-то жутковато, голосом выдувая из души Бессонова слабые проблески похмельной иронии. – За-ачем?! – он как-то протянул, сдвоил, неистово, как выговаривает заика, выговорил это «за-ачем». Он поднялся с корточек и пошел куда-то сутуло, не оборачиваясь.

– Что? – произнес Бессонов. Холодком заломило грудь. – Что?.. – Стал подниматься. Но в глазах потемнело, он остановился, наклонился вперед, чтобы голова вновь наполнилась светом. Опять распрямился. – Что? – почти крикнул и завороженно побрел за сутулой спиной Жоры.

За бараком в осоке было вытоптано до песка, и там спиной к стене лежала Таня, нагая, маленькая, свернувшаяся калачиком. Коленки ее были подтянуты к самому лицу, ко лбу, волосы разметались, спутались с темной гущей, и лица поэтому не было видно. Но по телу ее, по ее неподвижности, по плечу, по руке, по бедру, заползая туда, в тень, в темно-красное, загустевшее между телом и прижатыми к телу коленями, сновали мухи.

Бессонов отстранил, отпихнул Жору, но не подошел ближе, с минуту оцепенело смотрел на нее, а потом повернул назад, почувствовал, как шатает его – не от похмелья, – сердце билось так, что он забыл и о Тане, и обо всем, только боялся упасть, словно чувствуя какую-то позорность в этом возможном падении, и дышал глубоко носом, всасывал воздух со свистом и почему-то боялся вдохнуть открытым ртом. Побрел в дом, удерживаясь за стену, и там, у лавки, окунул голову в ведро, но вчерашняя вода уже степлилась, и его не ожгло холодом, как желал он, как желала шкура, морда его отекшая, пульсирующая, набрякшая водой ли, слезами ли. Он торопливыми пригоршнями стал черпать из ведра, пить и плескать в лицо и на голову, видя свое взбаламученное отражение, мечущиеся выпученные глаза и волосы, мокро отвисшие: с них струйками полилось в ведро.