Язычник [litres]

Судно его стояло на рейде у западного берега Камчатки, на траверзе Большерецка, и ждало подозванный местный сейнер с партией браконьерского лосося и краба для перегрузки, а капитан тем временем маялся в холодном поту на широком диване, занимавшем полкаюты, и было засыпание его мучительно, как маленькое умирание. Вот если бы судно ожило, мощно заработала машина и послышались голоса снаружи, все это могло разогнать гнетущие мысли о поглотившей бессмыслице ползущей жизни, и капитан, повернувшись на правый бочок, мирно засопел бы. Но теперь судно молчало, еле-еле отрабатывала машина, в душу лез назойливый звук, похожий на далекий беспрерывный волчий вой, и капитан испытывал двоякое чувство: ему и страшно было отпускать ушедший день и в то же время поскорее хотелось избавиться от него. Денис Григорьевич закрывал глаза, ступал на черное стылое поле, но всякий раз не мог продремать и минуты, с расслабленным стоном вываливался из сна и думал-раздумывал: «Мне пятьдесят шесть… А дальше… очень просто, дальше, и очень скоро, и это неизбежно – пятьдесят семь, пятьдесят восемь… шестьдесят… семьдесят…» За широким окном мерцал тусклый палубный свет. Раза два прошла мимо тень. «Наверное, вахтенный», – отвлеченно подумал Денис Григорьевич. Но через некоторое время послышался слабый неразборчивый шум за дверью. Денис Григорьевич окончательно проснулся. И, когда в дверь каюты постучали, он даже обрадовался чужому вторжению в его ипохондрию.

– Кто?.. – Голос его был неприязненным и резким, но, скорее, для порядка – не по настроению.

За дверью глухо отозвались:

– Денис Григорьевич, Воропаев чего-то… Чего-то блажит, чего-то мы не поймем…

– Что еще Воропаев?.. – Денис Григорьевич откинул одеяло, уселся, спустив ноги на пол. Он как-то остро вспомнил матроса Воропаева, огромного, мощного человека, в котором всего было без меры: мышц, жира, роста, рук, ног, живота, подбородков – всего, кроме небольшой, аккуратно выбритой рыжей головы, яйцом вылупляющейся из этого обилия. Гора казавшегося неиссякаемым здоровья, которая работала за двоих и рубала колпита за двоих, так, что, глядя на него, можно было подумать, что голова его – не столько добродушная, сколько пустоватая – давно устала и одеревенела, оттого что ей без конца приходилось жевать-перемалывать груды всевозможной пищи: вареной, жареной, соленой, сушеной… Вот так выходило: сколько помнил Денис Григорьевич этого матроса, тот все время что-то жевал. «Что-то я упустил, просмотрел в человеке», – думал теперь Денис Григорьевич, но с ленцой, с равнодушием.

– Я сейчас, – натужно сказал он. Включил бра и уже поднимался, немного вяло потягивался, вернее, только пытался потянуться, чтобы расправить успевшую размякнуть всю свою дряблость, такую, не в пример воропаевской, рыхловатую, бледнокожую, да и мелковатую… Потом он не спеша оделся и отправился во второй кубрик.

Воропаев, голый по пояс, сидел за столом, повернувшись к дверям огромной круглой спиной, конопатой, со шкурой, совсем не умеющей загорать, опаленной до болезненной красноты и на плечах сползающей бледными тонкими лохмотьями. Он гнул головку в рыжем ежике, погружал в плечи, так что у него не то что шеи не было, а и голова будто наполовину была вросшей в туловище, и тот красный потный бугор в белой шелухе на загривке, казавшийся шеей, был все-таки частью затылка. Все обитатели кубрика, кто в одних трусах, кто в спортивных штанах и тапочках, давно выскочили наружу и толклись за раскрытой дверью, а двоих – второго помощника Быкова и судового врача Коваля – капитан встретил еще на трапе. Коваль придерживал худощавого низкорослого помощника под правую руку. Другая рука возбужденного человека была замотана выше кисти полотенцем с подтекшим алым пятном.

– Он меня в руку пырнул, – сказал с гордым возбуждением помощник. – Вилкой пырнул в руку… Вот гад…

– Чем? – удивленно спросил капитан.

– У него вилка, – сказал врач и подпихнул замешкавшегося раненого.

Матросы расступились, Денис Григорьевич замер в дверном проеме. В кубрике сохранялись неподвижность и тишина, огромная спина Воропаева вздымалась от дыхания, но он не думал оборачиваться на шум и голоса. Он вдруг шевельнулся, нагнулся еще сильнее, так, что головы совсем не стало видно за плечами, и заговорил не своим обычным, размеренно-басистым, голосом, а нежданно нервным, порывистым фальцетом:

– Алло, Райка! Сука, обратно трубку бросишь – я приеду, башку оторву… – Воропаев шевельнулся сильнее, чуть развернулся, и Денис Григорьевич заметил, что он прижимает к лицу мельхиоровую вилку: блестящей плоской ручкой – к уху, а зубцами – почти к уголку рта, глубоко вдавливая в жирную влажную шкуру. – Ты мне зубы не заговаривай, – тонко, как бы с издевкой говорил он, – я твои штучки-дрючки знаю… – Он опять замолчал, а минуту спустя сказал: – Нет… нет, я его не помню… – Опять последовала пауза и реплика: – Врешь, сука!.. Нет, врешь… Не верю…