Язычник [litres]

Денис Григорьевич переступил порог, переместился к угловым койкам. Лицо Воропаева двигалось от переживаний, толстенькие, но аккуратные губы ворочались: фыркали, кривились, будто от боли, и, наоборот, вдруг начинали улыбаться. Но глаза все время смотрели в одно место, в проем между койками, на крашенную дешевым суриком переборку. Денис Григорьевич сам присмотрелся к тому месту, но ничего примечательного не заметил, тогда он с рассеянным видом взял с чьей-то койки журнал с фотографиями обнаженных женщин, обошел стол и сел напротив Воропаева, который в эту минуту стал с бешенством нажимать пальцем на зубцы вилки.

– Женщины, они такие… – как бы между прочим сказал Денис Григорьевич.

– Алло! Алло! Райка! – Воропаев будто не ощутил присутствия капитана. – Прервалось?.. Врешь, сука!.. Я те дам «прервалось». Шлюха портовая! Я те дам «прервалось»…

Денис Григорьевич положил журнал на стол и, чуть подавшись вперед, заговорщицким тоном стал нашептывать:

– Миша, вы ей скажите, что капитан дает шлюпку и вы у нее уже через три часа будете.

Воропаев замолчал, оцепенел, и Денис Григорьевич вновь проследил за его взглядом – даже немного обернулся для этого. Нет, ничего примечательного в том месте все-таки не было.

– Скажите Раисе, что сейчас приедете… А насчет шлюпки я уже отдал распоряжение.

Воропаев шевельнулся всем телом, крупно, тяжко посмотрел на капитана, и тот сам себе показался слишком мелким под пустым и оттого совсем необъяснимым, непредсказуемым взглядом, однако Денис Григорьевич совладал с собой, голос его бодрился:

– Ну что, Миша… Шлюпку сейчас подготовят, идите собирайтесь.

Воропаев все так же сидел, теперь упрямо, бездумно глядя в лицо капитана.

– Что же вы, Миша? Ступайте, собирайте вещи, я увольнительную даю вам на целых три дня. – И Денис Григорьевич для пущей убедительности повернулся к раскрытым дверям: – Вахта, немедленно спустить шлюпку на воду.

Воропаев еще с минуту неподвижно возвышался над столом. Наконец кто-то догадался доложить из дверей:

– Денис Григорьевич, шлюпка спущена, пускай плывет к своей Раисе.

– Действуйте, Миша. – Денис Григорьевич, добродушно улыбаясь, кивнул.

Воропаев медленно встал, заполняя собою половину кубрика, неуверенно направился к выходу.

– Миша, – сказал Денис Григорьевич, – куда же вы телефон потащили? Трубку оставьте.

Воропаев послушно вернулся, положил вилку на стол. Наконец он вышел. Возле трапа на него навалились несколько человек, послышались возня, крики, хлесткие удары, как если бы кому-то отвешивали пощечины. Денис Григорьевич бессвязно подумал: «Зачем же пощечины?..» Опять возня, и вдруг – топот, крики… Шум сместился глубже, стал удаляться. В дверях, зажимая расквашенный нос, возник всклокоченный матросик в рубашке с напрочь отодранным рукавом, испуганно посмотрел на капитана.

– Ушел!.. – выпалил он и тут же убежал.

Денис Григорьевич покачал головой и вышел из кубрика, стал медленно подниматься в рубку, касаясь металлических перил крутого трапа только подушечками пальцев, чувствуя холодок металла. В голову полезло что-то постороннее – стало думаться, что железо на перилах отполировано до зеркального блеска, и сколько же нужно было елозить рукам и штанам, когда матросы съезжали по ним, чтобы за тридцатипятилетнюю жизнь судна стереть такой толстый слой металла.

В рубке никого не было, все бросились ловить Воропаева, и Денис Григорьевич в сердцах ругнулся, но не матом: материться он не любил, и ругань его обычно вмещалась в какое-нибудь возмущенное «Как они посмели?!». Он сам включил грузовые огни на палубе: стали хорошо видны люди внизу. Несколько человек пробежали на бак, скрылись за надстройкой.

Еще через несколько минут поднялся вахтенный матрос и доложил, что Воропаев, отбиваясь, свалился в такелажный трюм и был там заперт. Денис Григорьевич, обозрев запыхавшегося вахтенного, медленно и ядовито вопросил:

– Почему вы покинули вахту?

– Да я же…

– Вы покинули вахту и устроили игру в салочки. Это ЧП, вы понимаете?..

– Да какие ж салочки, Денис Григорич, я… Вон и штурман побежал…

– Нужно отвечать за себя, а не валить на других… – Денис Григорьевич говорил в одном нудном, выматывающем тоне, поджав губы. – К утру напишите объяснительную. Насколько я помню, это будет третья ваша объяснительная…