Язычник [litres]

Денису Григорьевичу пришлось по Москве пройти привычный круг: сначала квот никаких в департаменте не выдали, сославшись на лимиты. Но потом человек, занимавший отдельный большой кабинет, со старой общипанной секретаршей в приемной, послал ходоков в баню, он так и сказал: «Сходите-ка вечером в баньку… Какой там массаж делают!» И старпом остолбенел при этом, начал было шипеть и скалить крупные кривые зубы так, что Денис Григорьевич, еще при знакомстве невзлюбивший своего опекуна, даже позлорадствовал тогда на его непутевость и недогадливость. Сам-то Денис Григорьевич был дока в этих делах, и он минуту перетерпел, пока старпом пыхтел: «Что значит – в баньку?..» Не встревал, но завалить все дело из-за этого дуралея тоже нельзя было, и Денис Григорьевич в нужный момент дернул его за рукав и покорно спросил: «По какому же адресу лучшая банька?» И вечером ходоки потащились на такси через пробки в другой конец столицы, в пышущее паром большое кирпичное заведение с глухими стенами. Но мыться там не стали, потому как не за этим приехали. А разыскали в бане не то массажиста, не то вышибалу по имени или по кличке Фаддей. И вышибала этот, прямо в вестибюле внимательно выслушав, какие квоты нужны ходокам, что-то быстро скумекав, назвал сумму: «Сто пять штук баксов». Ходоки поехали в гостиницу, и Денис Григорьевич всю дорогу с недоумением думал: «Почему именно сто пять, а не сто и не сто десять? Наверное, эти пять – проценты Фаддея. А может, просто так, цифра для большей заковыристости?..» Из гостиницы стали звонить домой, в управление, своим бандитам, те приказали перезвонить позже – видимо, решали дилемму: выгоднее заплатить взятку в департамент да еще покупать квоты либо платить взятки позже, во время путины, местным инспекторам и пограничникам. Через пару часов ходокам дали добро, и поутру они вновь явились в баню. Их провели в какую-то подсобку, где они вручили Фаддею деньги. Тот пересчитал, а потом показал им вышибальной, чудовищной ручкой адью и выпроводил из баньки. Денис Григорьевич имел повод еще раз позлорадствовать над Быковым – тот чуть не до слез расхныкался, что деньги ушли неизвестно к какому проходимцу. Сам Денис Григорьевич был спокоен. А после обеда они приехали в департамент, и человек в отдельном кабинете, теперь уже цветущий, улыбающийся, с той искренностью, которая может рождаться только к добрым друзьям, хлопотал над их квотами. Но между делом он написал на клочке бумаги и показал Денису Григорьевичу: «Во сколько обошелся массаж?» Денис Григорьевич догадался, что чиновник не очень-то доверяет бандиту Фаддею, и подписал рядом: «105». Чиновник удивленно посмотрел, едва скривился и рассеянно, пришибленно как-то улыбаясь, сжег бумажку. А Денис Григорьевич почти тут же пожалел и потом долго еще сокрушался, что не написал другую сумму, ну хотя бы 115 или 120 – он уже ничего не терял, бумаги были составлены, билеты на самолет заказаны.

* * *

Судно шло по Охотке полным ходом, так что по курсу пространство нарастало и полнилось небом, облаками, морем, вулканическими вершинами островов, а в кильватере оно сворачивалось и завивалось спиралями и водоворотами, уходя в томительную глубину, почему Денис Григорьевич и не любил ни оборачиваться, ни смотреть вниз, в глубину, свесившись через борт, словно из него самого что-то исходило и, закручиваясь с водоворотами, тонуло в море. До Аомори лежала перед ними тысяча миль спокойной воды. Но теперь ничто не радовало, окончательно скомкалось настроение – хлынуло в душу чувство, которое необязательно оформляется в слова, но может жить в человеке безмолвным предчувствием, так что можно и не оценить его и лишь позже, когда случатся все неприятности и беды, человек задумается и воскликнет: «А ведь я знал. Знал…» А знал, так почему покорно сдался?! Душа цепенела от предчувствий, и хотелось сделать что-нибудь такое, что перекрыло бы, раздавило своей значимостью всю эту мороку.

Одним вечером он час сидел у зеркала, смотрел и щупал лицо. И вот уже свисала слоеная толстая шкура с брыл – основательный признак наползающей старости, и кайма волос вокруг целлулоидной плеши вся испещрена сединой, и под глазами лежала сеточка капилляров. Скоро голова станет такая же, как у старого бульдога с отвисшей слюнявой челюстью, и он будет двигать и забывчиво причмокивать этой челюстью. Как он не заметил этих превращений? Или время так специально устроено, чтобы обмануть человека и надсмеяться над его надеждами?

Коньячок погружал его все больше не в сентиментальность, столь милую сердцу, а в тоску, от которой рождались совсем нехорошие мысли: вон сейф, а вот ключ в кармане, только руку протяни, открой – и в руке окажется тяжелый, холодный на ощупь ПМ. Но он успокаивал себя, стараясь думать о другом, точнее, о других, на них изливая гнев: «Да, я всегда ненавидел море, пароходы, на которых плавал, обалдуев, вахлаков, матросню, всех этих напыженных рыбачков, варваров, но в таком случае с какой стати я должен взваливать на себя их вахлаческое бремя?..» И он наливал себе еще стопочку и еще.